Жизнь Тулуз-Лотрека

Выставка открылась в понедельник второго мая. Жуаян, бесспорно, не отважился бы организовать эту выставку, если бы не рассчитывал таким образом отвлечь Лотрека от губительных для него соблазнов. Да, это было довольно рискованное предприятие! Ни английская публика, ни критика не были подготовлены к тому, чтобы понять и оценить творчество Лотрека. Большинство англичан викторианской эпохи совершенно не интересовались французской живописью последних десятилетий. Они предпочитали претенциозных художников-прерафаэлитов. Королевская Академия пользовалась полным авторитетом. Обычно галерея «Гупиль» продавала картины Коро, Теодора Руссо или же незначительных голландцев, таких, как Мауве и Марис[205].

Как же при таком отношении к современной живописи должны были восприниматься те семьдесят восемь произведений, которые показал Лотрек?

Кроме того, в Англии Лотрека практически не знали, хотя он и принимал участие в двух выставках плаката – в 1895 и 1896 годах – в «Роял Аквариум». А для тех, кто его знал, он был всего-навсего художником «злачных мест», что не украшало его имя. В Париже англичане в первую очередь спешили в «Мулен Руж» или в «Жарден-де-Пари», словом, в самые «фривольные» заведения, но здесь, в Англии, все должно быть благопристойно, и английскую добродетель не могли не скандализировать работы художника. К тому же Лотрек еще осмелился сделать на холсте и на литографском камне портреты Оскара Уайльда, этого потерявшего честь человека, имя которого в Англии было предано анафеме.

Несмотря на все эти неблагоприятные обстоятельства, члены королевской семьи, и в первую очередь принц Уэльский, обещали открыть выставку. «Эй, д'Уэльс, выставишь шампанское?» У наследника английского престола виды «Мулен Руж» и портреты Ла Гулю и Джейн Авриль должны были вызвать немало воспоминаний. Ах, Париж!

Королевская свита задерживалась, и Лотрек, примостившись на мягком диване, задремал. Проснувшись, он узнал, что принц Уэльский уже был и ушел, настояв, чтобы художника не будили. «Славный малый!» – заметил Лотрек и снова погрузился в сон.

Скандальная репутация художника привлекала на выставку много любопытных, которые с удовольствием глазели на сцены парижского разврата, делая при этом вид, что они шокированы. Чтобы ублаготворить эту «целомудренную» публику, руководители галереи «нейтрализовали» картины Лотрека, повесив рядом с ними добродетельных пейзажистов 1830-х годов. Пресса, естественно, набросилась на Лотрека: его темы «не для почтенных леди», «у него стремление только к вульгарному», одним словом, его творчество «на редкость безобразно» и «просто чудовищно»[206]. После закрытия выставки, в начале июня, газета «Леди пикчуриел» с удовлетворением писала: «Слава Богу, что в галерее снова вывешены Коро, Добиньи, Мауве, Марис и Сван, они-то уж не оскорбляют нас, а ласкают наш взор».

Раньше такой прием огорчил бы Лотрека. А теперь… «Какое это имеет значение!» – сказал он. Ему хотелось только одного – поскорее вернуться во Францию.

По дороге в Париж он остановился у Детома, и тот уговорил его задержаться на нормандском побережье – видимо, он хотел таким образом еще хоть немного оттянуть возвращение Лотрека на авеню Фрошо.

Детома сделал углем портрет Лотрека на пляже Гранвиля. Лотрек написал в Арроманше портрет Бугле. Он начал второй портрет, но так и не закончил его.

* * *

Как ни старались друзья Лотрека, какие ни придумывали поездки и развлечения, они в конце концов поняли, что спасти его – выше их сил.

Нет сомнения в том, что Лотрек сознавал, что губит себя. Это было самое ужасное – казалось, он заранее был ко всему готов и намеренно «шел ко дну»[207].

Конечно, алкоголь, женщины, многолетнее переутомление – все это ослабило его волю. Впрочем, судя по всему, он и не стремился укрепить ее. Он скатывался в пропасть, и ничто не удерживало его, ничто не вызывало желания бороться с соблазнами.

Походка Лотрека стала тяжелой, шаркающей, говорил он еще отрывистее, еще шепелявее и так неразборчиво, что временами его трудно было понять. Взгляд стал мутным, тусклым, и, как замечает Натансон, у него блестели уже не глаза, а стекла пенсне.

И все же друзья не сдавались, стараясь удержать его от пьянства. До чего же неблагодарная задача! Им приходилось бороться, с его сопротивлением, с ложью, с упрямством. Часто он удирал от них и целую ночь, а то и несколько дней подряд бродяжничал по Парижу, неизвестно с кем. Бывали у него и столкновения с полицией – иногда его приводили домой то в смиренном состоянии, то в буйном. Случалось, он появлялся с подбитым глазом, с расквашенным носом. Однажды он вернулся на авеню Фрошо со сломанной ключицей и объяснил, что «ночью скатился по лестнице с пятого этажа»[208]. Где он был, никто не знал. С тех пор у него словом «ключица» называлось всякое «место, куда лучше не ходить»[209]. Но таких мест было полно, и этот случай – в общем-то незначительный – не пошел ему впрок.