Жизнь в балете. Семейные хроники Плисецких и Мессереров

Майя в Свердловске занималась в балетных классах местного театра. Оттуда она как-то принесла красивый бутафорский кинжал с цветной рукоятью и деревянным лезвием, раскрашенным под серебро. С большим удовольствием я играл этим кинжалом, который позже пригодился и самой Майе. Она неизменно брала его с собой, отправляясь в очередную поездку в составе гастрольных бригад, если в программе выступления значились сцены из “Бахчисарайского фонтана”. Этим кинжалом Зарема в ее исполнении убивала Марию.

После утренних классов Майя подолгу простаивала в очереди в театральном буфете. Там давали плюшки. По две в одни руки. Эти плюшки она приносила домой. Однажды, поднимаясь в полной темноте по лестнице, Майя наткнулась на человека, который спускался вниз, страшно испугалась и закричала. Мама похолодела от этого крика. Схватив со стола коптилку, она побежала к двери, распахнула ее и увидела на пороге бледную дочь. Туфли ее расползлись от непролазной грязи, по которой пришлось идти к дому. А в руках она держала плюшки, полученные в буфете театра.

Я помню многочасовую очередь в столовой, в которой мы стояли вместе с Майей, чтобы пообедать. Она держала меня за руку. Когда подошел наш черед, на раздаче нам сунули две тарелки с маленькими кусочками курицы в желтой подливе. Несмотря на то что был страшно голоден, я напрочь отказался есть эту курицу – меня отпугнул цвет подливы. Тогда Майя попросила обменять мою порцию на другую, и мне принесли чистое крылышко. И тут выяснилось, что без подливки эту курицу вовсе проглотить невозможно, настолько сухой она оказалась.

Вспоминая нашу жизнь в эвакуации, могу сказать, что в Свердловске не голодали, как в блокадном Ленинграде, но и сытыми тоже не бывали. Чтобы не хотелось есть, сосали подсолнечный жмых, остававшийся после отжима масла из семечек. Остатки семян возили телегами с завода на корм скоту. Вместе с мальчишками мы бежали за этими телегами, стараясь стянуть немного жмыха, который можно было разломать, размочить и сосать, наслаждаясь вкусом подсолнечного масла. Хлебные карточки полагались не только маме, но и нам троим. Хлеба хватало, поэтому мы меняли его на рынке на молоко. Мама вспоминала, что грязь там была такая, что ноги тонули по щиколотку. Однажды, возвращаясь с рынка с кастрюлькой молока, она увязла в этой грязи. Когда вытащила одну ногу, оказалось, что ботик остался в болоте. Руками не вытянуть – заняты, и упасть не дай бог, чтобы не расплескать драгоценное молоко. Так она и вернулась домой, полубосая, подгоняемая только одной мыслью: “Как бы донести молоко до дому, ну хоть половину кастрюльки!”

Большое участие в судьбе нашей семьи принимал муж Миты, академик Борис Кузнецов, также эвакуированный в Свердловск. Через него Мита передавала нам посылки, в которых, кроме съестного, я находил книжки, игрушки, а однажды обнаружил детские коньки-“снегурки”. Мед впервые в жизни я тоже попробовал из такой посылки.

В конце ноября 1942 года у моего деда, Михаила Борисовича Мессерера, эвакуированного в Кинель-Черкассы под Куйбышевом, случился инсульт. Получив от отца очередное письмо, Мита заметила, что его хорошо поставленный каллиграфический почерк вдруг стал расплываться и терять четкие очертания. Когда она, обеспокоенная, примчалась в Черкассы, дед уже был очень плох и практически не мог разговаривать. 6 декабря его не стало.

Из неопубликованных воспоминаний Александра Михайловича Мессерера:

“Был мороз. На кладбище землекопы долбили лед и выкопали его на глубину полтора метра, но до земли не докопались и дальше отказались копать. Пришлось гроб опустить в ледяную яму. Вот такие были похороны”.

Уже после войны деда перезахоронили на Новодевичьем кладбище в семейной могиле Мессереров.

В одном из своих последних писем дед писал моей маме:

“Рахиленька, не знаю, как ты обойдешься без Майи, однако Миточка считает, что она обязательно должна поехать к ней, в Москву. Ведь Майяночка теперь новая звезда, яркая и многообещающая…”