Жизнь в эпоху перемен. Книга вторая

– Время сейчас смутное, Евдокия Платоновна, – ответил Иван Петрович, доедая тарелку борща со сметаной. – Хочу понять, что ждать от новой власти, потому и изучал их законы, которые называются декретами, что публиковала ваша уездная газетка.

– И что же ты понял о новой власти, – хитро прищурившись, спросил тесть, наливая себе вторую стопку водки и быстро выпивая её, пока Евдокия, отвернувшись, хлопотала у печи.

– Понял я, Антон Казимирович, что вам от новой власти ждать ничего хорошего не приходится. Вы купец, владеет заводиком и мельницей, используете труд наемных работников, а потому являетесь чуждым новой власти элементом – может даже и врагом. У вас есть частная собственность, а новая власть намеревается уничтожить всю частную собственность под корень, превратить её в общенародное достояние, как пишется в декретах этой Советской власти. Ваш заводик и мельницу, согласно декрету, возьмут под рабочий контроль сначала, а потом и вовсе отберут в пользу государства, и сами рабочие будут управлять вашими предприятиями.

– Помилуй бог, Иван Петрович, как же рабочие будут управлять производством, если они едва грамоте разумеют, а бухгалтерского и торгового дела и вовсе не знают – враз разорятся, останутся без зарплаты и приползут на коленях ко мне, чтобы я снова запустил предприятия. Нет, таких, как я, мелких купцов-предпринимателей не тронут, а жирных банкиров и промышленников я тоже ненавижу. К тому же я бывший ссыльный каторжник, пострадал от царизма, и думаю, что мои заслуги как народовольца будут учтены, и новая власть меня не тронет.

– Может, оно так и задумано, там, в Питере, большевиками: я слышал, что их Ленин является дворянином, только здесь, на местах, власть захватили горлопаны и голытьба, для которых любой труженик, живущий справно, уже является врагом. Пока вы, Антон Казимирович, будете доказывать свои заслуги перед народом, и как вы чуть не убили царя, эта голытьба отберёт все ваше имущество и пустит его в распыл. Я видел в Орше, во время еврейских погромов, как лютует толпа, если дать ей волю, и думаю, что в борьбе за имущество, зверств и беззакония по всей стране будет не меньше.

Имущие голытьбе уступать не захотят – вот и начнётся заваруха наподобие Пугачевской смуты. Потом, когда победят те или другие, всё уляжется и успокоится, но думаю, что до спокойствия пройдут годы.

Если и немцы ещё на фронтах попрут в наступление, тогда совсем худо будет. Большевики-то армию распустили, остались в окопах только идейные, и фронт держать некому. Ленин предложил всем мирные переговоры, но немцы сейчас думают, что им выгоднее: наступать и захватить страну до Урала, или вступить в переговоры с Россией, а войска перекинуть на Запад для отпора французам и англичанам. Такие вот дела, дорогой мой тесть: как говорили древние римляне: хочешь мира – готовься к войне.

Надо постараться поладить с новой властью, хотя мне, дворянину, живущему собственным трудом, тоже новая власть не совсем по душе. Вот вьюга утихнет, и схожу я к местным эсерам, о которых вы говорили, Антон Казимирович. После нового года соберётся Учредительное собрание – там большинство депутатов от партии эсеров, и может быть власть перейдет к ним. Но вряд ли большевики теперь отдадут свою власть эсерам и Учредительному собранию. Поживем – увидим, – закончил Иван Петрович беседу с тестем. Завершив обед и поблагодарив тёщу, он ушел в спальню к жене и дочери: вздремнуть после обеда под завывание вьюги за окном.

Анечка дремала на краю кровати, свернувшись калачиком. Заглянув в люльку, Иван Петрович встретил взгляд зелёных глаз дочери, которая не спала, но лежала молча, внимательно разглядывая незнакомое ей лицо отца и вдруг заплакала, поняв, что это чужой. Анечка тотчас встрепенулась, покачала зыбку, поцеловала дочку, и та спокойно заснула, увидев знакомое ей лицо матери и запах матери.

Иван Петрович разделся до исподнего белья и нырнул в кровать к стенке, чтобы не мешать жене баюкать дочку – если понадобится. Анечка прижалась к нему сбоку, и вся семья заснула спокойным сытым сном под визг и улюлюканье декабрьской вьюги за окнами, так и оставшимися закрытыми ставнями. Ночная лампа чуть освещала комнату до темных сумерек, зыбка покачивалась от каждого шевеления дочери, отбрасывая смутную тень на побеленную стенку и казалось, что там притаилось неведомое чудище, и именно оно воет и хрипит, подбираясь к спящим, а не вьюга за окном издает эти дикие звуки.

Иван Петрович проснулся от внезапно наступившей тишины: вой ветра за окном прекратился. Так на фронте, дремля под обстрелом немецкой артиллерии, солдаты просыпались, если наступала тишина – и выбегали из блиндажей посмотреть, не пошел ли немец в очередную атаку, прекратив обстрел, чтобы не ударить по своим. Эта привычка разбудила его и сейчас.