ЖИЗНЬ в стиле С

— Это не на глупости. На дело. Вы плохо одеты, надо поменять гардероб.

Прогулявшись по магазинам, невысокий тип помог Феде купить костюм и плащ. В номера Прядов возвращался во всем новом. Не думал, дурья башка, что в июльскую жару выглядит некстати, по-дурацки вызывающе.

Девятого числа Федору явно показывали маршрут: от Никольских ворот по Тверской к высокому дому на площади. Потом переулками к Москва-реке.

Невысокий, почти не таясь, в полный голос инструктировал:

— Лодку возьмешь на час. Оставишь у причала. Если твоя бомба не понадобится — утопишь ее в реке. Понял?

— А как лодку брать? — спрашивал испуганно мало приспособленный к жизни Федя. — Сколько платить?

Невысокий терпеливо втолковывал: сколько, как, по чем. Десятого урок повторился. Прогулка по-прежнему маршруту: центр, переулки, Москва-река. Вопросы. Ответы. Одиннадцатого на открытой веранде дорогого ресторана состоялась новая встреча с руководителем.

— Послушайте, Федор, — на физиономии холеного вежливое препарирующее равнодушие. Цепкий взгляд устремлен в собеседника. Вглубь, в душу. В сознание. Цель: вывернуть наизнанку, выпотрошить, постичь, понять. — Мне кажется, вы не готовы к делу. Если так, лучше скажите прямо.

— Нет, нет. Я хочу. Я готов. Я мечтал об этом всю жизнь, — Прядов от волнения побледнел, как полотно.

— О чем вы мечтали? — звякнуло насмешкой пренебрежение.

— О том как сделаю покушение и умру.

Холеный повернул голову к невысокому.

— Ваше мнение?

Тот, усмехнувшись добро, кивнул:

— Я верю Федору. Я доверил бы ему бомбу.

Федор с немой мольбой поднял горящий взор на вершителя судеб.

— Раз так, он идет на дело.

Сидя, за соседним столом, Травкин только диву давался. Ничего не боятся люди. Открыто говорят: бомба, покушение, умереть. Поразительно.

Двенадцатое. Федя в одиночестве меряет шагами улицы, бормочет: «Взять лодку без лодочника, дать пятьдесят копеек, не оглядываться. Не суетиться…»

Тринадцатое. Невысокий с Федей в театре «Варьете». Прядов взглянул на голые ляжки танцовщиц и багровый выбежал прочь. На сердитый вопрос «что случилось?» дрожащими губами ответил:

— Она в каземате терзается. Может уже мертвая, замученная. А я на блядей смотрю, похотью исхожу. Невыносимо.

Четырнадцатое. Ого, ахнул Травкин. Да у нас генеральная репетиция. Вся команда в сборе. Холеный в компании полноватого субъекта в очках на хрящеватом носу и, завязанным в узел пледом, махнул рукой извозчику.

— Эй, дядя, на Крещатик.

Румяный мужичок, при ближайшем рассмотрении, оказавшийся молодым парнем с интеллигентным лицом и тонкими музыкальными пальцами, ответил, смеясь глазами.

— Это, барин, не здесь. Это в Киеве.

Травкин выругался в сердцах. Конспираторы хреновы! С таким паролем только в сыщики-разбойники играть.

Очкарик сел в пролетку. Лошаденка поплелась по булыжной мостовой. На углу в экипаж запрыгнул молодой мужчина в сером пиджаке. Через квартал выскочил с пакетом в руках. Его место занял другой молодчик и тоже, разжившись свертком, покинул пролетку. За ним появился третий. Четвертым, кому очкарик дал муляж бомбы, был Федор Прядов.

Процедура заняла четверть часа и, видимо, удовлетворила холеного. Он спрятал в карман жилета серебряные часы и на пролетке румяного отправился по своим делам.

Пятнадцатого с утра Травкин караулил Прядова у гостиницы. Федя вышел в десятом часу бледный с темными кругами под глазами. Завернул в кондитерскую. Заказал пару дорогих пирожных. Но не съел, лишь надкусил, поморщился и побрел на площадь.

Менее всего смахивал сейчас Федор на героя. Страх и волнение отражались в его лице столь отчетливо, что оставалось только удивляться, почему этого страстотерпца не задерживает полиция.

То и дело, пугливо озираясь, Прядов более часа кружил по суетным, шумным улицам, как будто надеялся, что его остановят и, таким образом, спасут от неминуемой смерти. На обозначенную позицию Федя вышел в крайней растерянности, буквально прострации, с огромным трудом сдерживая слезы.

Травкин, репортерская душа, словно с книжной страницы считывал с физиономии Феди переполнявшие того чувства и брезгливо морщился. «Позер хренов», — думал сердито. Грядущему подвигу не хватало зрителей и оваций, потому, жалея себя, Прядов, разыгрывал в воображении сцены прощания с маменькой, возлюбленной, товарищами. Обращался к человечеству с последним словом, выслушивал слова напутствия и восхищения.

Не понимая тонкости и пафоса момента, народ, ради которого Федя шел на смерть, не обращал внимания на потенциального героя, торопился по своим делам, бесцеремонно толкался, бранился. Кто-то послал Федю, застывшего истуканом посреди людской толчеи, матом. Кто-то обозвал «деревенщиной».

Час прошел в тоскливом ожидании. Затем с проспекта повернула карета и промчалась бешеным маршем к воротам дома номер семь.