Жизнь Василия Курки

удобнее было вместо лошадей впрячься в орудийные передки, взвалить на спину ствол миномета.

На войне обычно властвуют приказы, сейчас всем управляла общая м ы с л ь, неизвестно как - безмолвно - передающаяся от солдата к солдату, общая воля, необходимость, взращенная в солдатском сердце годами войны.

По краям поля плыли татлы. Деревья отсырели, казалось, что и они, усеянные каплями воды, как каплями пота, сверх силы напрягаются каждой угловатой голой веткой, чтобы остаться на земле, не уйти в грязь.

Тощая лошадь, впряженная в фуру, споткнулась, упала в канаву и делала судорожные усилия, чтобы подняться, но все больше валилась на бок. Ездовой, до пилотки заляпанный грязью, тянул лошадь за уздцы и кричал тонким, отчаянным голосом :

— Н-ну, тр-р-р-реклятая!

Лошадь дергала головой.

— Да у нее нога сломана, - сказал Курка.

Ездовой выпрямился. Лошадь тонула в канаве, временами вырывая голову из вязкой жижи, чтобы в следующую секунду снова погрузиться в нее. Видны оставались только темные, обезумевшие глаза.

— Пристрели! - сказал Курка.

— Стрелять не приказано! - тем же тонким, отчаянным голосом крикнул ездовой.

Поток, завихрившийся было вокруг тонувшего коня, двинулся дальше. Справа, на вершине холма, в тумане, возникла белая, теперь казавшаяся прозрачно-серой, церковь - униатская, с вратами, обращенными на запад.

Купола уходили в облака, и от этого церковь напоминала крепость - до самого неба слепая серо-белая стена. За церковью по гряде тянулось село, обращен ное к дороге задворками.

Курка обернулся. Лошади уже не было видно. «Утонула » , - подумал он и поплелся дальше.

Солдатский поток свернул, обходя церковь и деревню.

Это тоже, по-видимому, диктовалось не приказом, а общим сознанием участников похода, понятной всем необходимостью подойти к Збаражу неожиданно для врага.

Почему-то Гришину вспомнился шепот Ядвиги : « И коняка наша не вернется, и тата не вернется…» Люди шли потому, что т а м граница фашистского рейха, чудовищно раздувавшегося за счет земель Польши и Украины, т а м асфальтированные дороги, автострады, до самого конца. Три года топали к Москве и от Москвы , через свою сожженную и разбомбленную страну, а там пойдет счет километров до Берлина.

Шли nотому, что они, те, кто чудом выжил, три года не были дома. Потому, что время другой пахоты и другого сева, о котором они не знали, давно надвинулось. Потому, что за военные годы секунды превратились в вечность для тех, кто рыл окопы и строил укрепления, кто погибал в фашистских лагерях, для солнца, которое тысячу дней поднималось на востоке в крови и тонуло на западе в крови, для каждого человека.

В нескольких шагах, тяжело переставляя ноги, брел молоденький солдатик, увешанный коробками с пулеметными лентами. Тонкая голая шея его высовывалась из воротника шинели. Солдатик споткнулся, странно взмахнул руками и упал ничком. Лицо его сразу ушло в грязь до краев пилотки . Он попробовал подняться - и не смог : коробки с пулеметными лентами впечатывали его в землю, беспощадную от крови. Грязь заливала губы. Оп хрипел и от

плевывался. По грязному лицу стекали слезы, оставляя светлые борозды. Другие солдаты приближались к тонущему, но медленно, точно во сне.

«Чего они, сволочи, не бегут?» - подумал Гришин, но сразу заметил, что ведь и сам он не бежит - ему это только кажется, что он бежит, а в действительности он еле движется, бесконечным усилием вытягивая ноги из грязи.

Грязь все всасывала в свое черное нутро, земля как бы подымалась на дыбы, пенилась от бешенства, не желая больше нести на своей спине войну, истекала грязью, как кровью.

Курка и Гришин добрались первыми. За ними подоспели два артиллериста. Вчетвером они подняли упавшего.

Солдатик стоял и, часто переводя дыхание, покачивался, улыбаясь и плача одновременно. Оп был совсем маленький - на полголовы ниже Курки.

Глядя снизу вверх па окружающих, солдатик судорожно глотнул воздух, невнятно прошептал серыми губами : «Щиро дякую» - и сильно качнулся вперед, - показалось, что он снова падает. Курка даже протянул руки, чтобы поддержать его, - но солдат не упал, а шагнул вперед, так же как прежде, вытягивая топкую шею из воротника шипели, и зашагал, увешанный пулеметным и лентами.

Почти сразу его не стало видно в потоке одинаковых серо-черных шинелей, выходивших из тумана, все более плотного от сумерек.

Гришин думал: «Логически прав немец, который подсчитал, что паше наступление обречено па провал, потому что у них на твердой земле отлично подготовленная оборона, и пока мы дотащим один снаряд - они привезут двадцать. Но в этом рассуждении забыт человек» .

Он думал: «Во всех страшных и подлых взрывах фанатизма, как немецкий фашизм, есть одно общее, пожалуй, только о д н о совершенно общее. Убеждение в том, что каждый человек в отдельности ничего пе стоит, а ценность имеет лишь недоказуемая, адресованная инстинктам, а не разуму, идея, все равно как ни называть ее: «раса»,«жизненное пространство», « черт в ступе».