Жизнь взаймы

— Через четверть часа. — Клерфэ протянул ей свою карманную флягу, которую он попросил заново наполнить в ресторанчике гостиницы. — Между прочим, вовсе не повредит привыкать к тоннелям, — сказал он. — После всего этого шума и темноты мы сможем скорей свыкнуться с жизнью в похожих условиях, в бомбоубежищах и в подземных городах.

— А где кончается тоннель?

— В Айроло. Там уже будет по южному тепло.

Лилиан очень боялась наступления первого вечера. Она ожидала, что воспоминания и раскаяние словно крысы в темноте будут подкрадываться к ней. Но сейчас наполненная грохотом поездка сквозь каменное чрево земли гасила все другие мысли и чувства. Её охватил извечный страх, преследующий каждое живое создание на земле и вне земли — страх оказаться погребенным, он заставлял ждать появления света и вида неба с такой огромной силой, что стер в её сознании все другие переживания. Она только подумала о той стремительности, с которой происходили события. Всего несколько часов назад она прозябала в горах и страстно желала оказаться внизу, а сейчас — неслась сквозь землю и хотела снова оказаться наверху.

Из приоткрытого окна стоявшего впереди лимузина вылетела бумажка и, шлепнувшись на ветровое стекло их машины, прижавшись к нему как разбившийся голубь.

— Есть среди нашего брата типы, которым обязательно надо жевать, всегда и везде, — заметил Клерфэ. — Они даже в ад готовы прихватить с собой бутерброды. — Он протянул руку за окно и смахнул прилепившуюся бумажку.

Из лимузина вылетел ещё один клочок и полетел дальше под землей. Лилиан рассмеялась. Потом последовал новый залп, и что-то тяжелое с треском ударилось о раму окна. — Это была булка, — снова заметил Клерфэ. — Господа впереди нас не вкушают хлеба, предпочитают одну колбасу. Это же настоящий мещанский храм обжорства в чреве земли.

Лилиан села удобней, вытянувшись на своем сидении. Тоннель, казалось, смахнул всё то, что раньше окружало её, словно жесткие щетки шума содрали всё прошлое. Старая планета, где стоял санаторий, навсегда осталась позади; она уже никогда не сможет вернуться туда, ведь Стикс[12] нельзя перейти дважды. Она восстанет на другой планете, вынесенная из недр земли, с повергнутыми чувствами и одновременно вся устремленная вперед, и с одной только мыслью: вырваться и дышать. У неё было такое ощущение, будто её в последнюю минуту вырвали из тесной могильной утробы, стены которой готовы были снова сомкнуться и опять погрести её, и она оказалась снаружи в лучах света, который появился вдруг подобно молочно-белому сиянию дароносицы, а потом он начал стремительно приближаться к ней, и вот он уже здесь.

* * *

Неистовый шум подземного Ахерона[13] стал затихать и превратился в обычное постукивание колес, а вскоре и вовсе смолк. Поезд замер в легкой, мягко шуршащей серозолотистой пелене и дуновении приятного теплого воздуха. Это вместо холодного, мертвого духа тоннеля повеял воздух жизни. Лилиан не сразу поняла, что идет дождь. Она прислушивалась к шуму капель, мягко стучавших по крыше машины, вдыхала мягкий, теплый воздух, и выставила руку под струйки дождя. «Спасена», — подумала она. «Я бросилась через Стикс и спаслась»!

— Было бы лучше наоборот, — проворчал Клерфэ. — Пусть бы там, наверху, лил дождь, а здесь — чистое небо. Вы не разочарованы?

Она покачала головой. — Я уже с октября не видела дождя.

— А внизу вы уже не были четыре года? Тогда можно сказать, что вы родились заново. Вы родились во второй раз, но только с памятью и с воспоминаниями о прошлом.

Клерфэ свернул с шоссе в надежде найти заправку. — Вам можно позавидовать, ведь вы начинаете всё сначала. Причем вам удалось сохранить пылкость молодости, не потеряв её беспомощность.

Поезд отправился дальше, и красные огоньки его хвостового вагона исчезли в пелене дождя. Рабочий бензоколонки вернул ключи. Машина задним ходов выехала на улицу. Клерфэ притормозил, чтобы развернуться. Лишь на краткий миг он увидел Лилиан в узком пространстве под спущенным верхом машины, освещенном мягким светом приборной панели, в то время как снаружи поблескивали и журчали струйки дождя. Она была совсем другой, не такой, какой он знал её раньше. На её лицо падал свет спидометра, часов и прибора замера времени и скорости движения, и — на фоне этих приборов — оно показалось ему на долю секунды полностью лишённым отпечатка времени и нетронутым им — вне времени, почувствовал вдруг Клерфэ, как смерть, с которой Лилиан начинает гонку, и по сравнению с которой другие автогонки — чистое ребячество. «Я высажу её в Париже и наверняка потеряю», — подумал он. «Нет, я должен постараться удержать её! Я буду полным идиотом, если не попытаюсь сделать это»!

— Вы уже решили что-то на счет Парижа, чем вы будете там заниматься? — спросил он.

— У меня там есть дядя. Он распоряжается моими деньгами. До сих пор он регулярно присылал мне раз в месяц установленную сумму. Сейчас я лишу его такого счастья и возьму всё в свои руки. Для него это будет, конечно, трагедия. Ведь он до сих пор считает, что мне всё ещё четырнадцать лет.

— А сколько вам на самом деле?