Жизнь взаймы

Люди остановились. Они видели, что Клерфэ мог передвигаться. Кровь никакой опасности не представляла, было только поцарапано лицо. Он обежал вокруг машины, осмотрел колеса. В нескольких местах отскочил протектор. Клерфэ выругался. И это на новых покрышках! Он быстро срезал поврежденную резину, потом ощупал колесо. Давления ещё было, правда, небольшое, но, по его мнению, должно было хватить, чтобы выдержать неровности дороги, если не слишком быстро входить в повороты. Плечо он не сломал, а руку только вывихнул или потянул. Придется попробовать вести одной правой. Главное — доехать до бокса; там был Торриани, он мог сменить его, были там и механики, и врач.

— Прочь с дороги! — прокричал он. — Машины идут!

Дважды повторять не пришлось. Из-за холмов донеслось пение мотора, двигавшейся следом машины, оно начало нарастать, и люди быстро вскарабкались на откос. Мир наполнился ревом железа, визгом шин, и машина, словно разорвавшаяся ракета, пролетела поворот, оставив за собой облако ядовитой пыли.

Клерфэ снова сел за руль. Рёв чужой машины подействовал на него лучше любого лекарства.

— Прочь! С дороги! — закричал он. — Я стартую!

Машина поползла назад, мотор заревел, когда он резко крутанул руль и направил её вперед на дорогу. Он выжал сцепление, включил передачу, крепко взялся за руль, выехал на дорогу и думал только об одном: машина должна дотянуть до бокса, до прямого участка осталось недалеко, там её можно будет удержать, а поворотов осталось не так много.

Сзади послышался шум нагонявшей его следующее машины. Насколько было возможно, Клерфэ блокировал дорогу и не пропускал соперника. Он сжимал зубы, понимая, что мешает другому гонщику, что это запрещено и непорядочно, но он ничего не мог с собой поделать и продолжал двигаться посредине дороги, пока следовавшая за ним машина на повороте не обогнала его справа. Водитель с запыленным лицом махнул ему рукой, проезжая мимо. Он видел окровавленное лицо Клерфэ и разорванную покрышку на его машине. На миг Клерфэ обдало волной чувства товарищества, а потом он снова услышал, как сзади приближался следующий гонщик, и это чувство товарищество начало превращаться в бешенство, причем в самую его худшую разновидность, которое могло возникнуть без всякой на то причины и делало тебя беспомощным.

«Это всё оттого, — шевельнулась у него мысль, — что надо было внимательней следить за дорогой и не предаваться мечтаниям! Автомобиль только для дилетантов вопрос романтики, а на гонках есть только машина и гонщик, а всё остальное — это третьестепенное, это опасность или то, что приносит опасность — к черту всех этих фламинго, к черту все чувства, мне надо было лучше справляться с машиной, следовало мягче входить в повороты, надо было беречь резину, а сейчас уже поздно, я теряю слишком много времени, вот и ещё одна поганая телега догоняет меня, а потом будет ещё одна, и прямой отрезок — мой враг, а они налетают как шершни целыми роями, и мне приходится пропускать их, к черту Лилиан, что ей тут нужно, и к черту меня самого, что мне самому от неё нужно»?

Лилиан сидела на трибуне. Она чувствовала себя словно под гипнозом плотно сжатой массы людей, сидевших на рядах скамеек, и пыталась сопротивляться его давлению, но это было невозможно. Рёв множества моторов одурманивал её сильнее тысячекратной дозы наркотика, проникал в уши, одновременно парализуя и приспосабливая её рассудок к состоянию массовой истерии на трибунах.

Ей понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть, но неожиданно последовала ответная реакция. Шум и гул начали отделяться в её сознании от событий внизу на трассе. Здесь он как бы висел в воздухе сам по себе, а маленькие разноцветные машины, его источник, проносились внизу мимо трибуны. Это напоминало детскую игру: маленькие фигурки людей в белых и разноцветных комбинезонах подкатывали колеса и домкраты, тренеры махали флажками и подымали вверх — напоминавшие квадратики печенья — щитки с информацией о ходе гонки, время от времени из динамиков раздавался неестественный голос комментатора, сообщавшего время участников гонок в минутах и секундах, и всё происходившее постепенно начинало приобретать для Лилиан какой-то смысл. Ей это напоминало скачки и корриду — там тоже опасность становилась добровольной игрой и игрушкой, в серьезность которых никто не верил, пока сам не становился её непосредственным участником.