Жизнь взаймы

Неделю Лилиан пролежала в постели. На улице было так тепло, что окна стояли открытые. Лилиан ничего не сообщила Клерфэ. Ей не хотелось, чтобы он видел ее больной. И сама она не хотела видеть его, пока лежала в постели. Это касалось только ее, только ее одной. Целыми днями Лилиан то спала, то дремала; до поздней ночи она сквозь сон слышала, как гондольеры перекликались грубыми голосами и как на Скиавони ударялись о берег привязанные гондолы. Время от времени приходил врач, и Марио тоже приходил. Врач понимал ее: все это, мол, не так уж опасно, — говорил он, — просто у нее небольшое кровотечение, а Марио приносил ей цветы и рассказывал о своей тяжкой жизни с пожилыми дамами. Встретить бы хоть раз молоденькую богачку, которая поймет его! Он не имел в виду Лилиан. Он сразу понял, что она не из той породы. Он говорил с ней совершенно откровенно, как будто она была его товарищем по профессии.

— Ты живешь смертью, как я — женщинами, которые в панике из-за того, что их время кончается, — сказал он как-то, смеясь. — Или, вернее, ты сама в панике, а твой «жиголо» — это смерть. Разница только в том, что он тебе всегда верен. Зато ты обманываешь его на каждом шагу.

Марио забавлял Лилиан.

— А что будет потом, Марио? Ты женишься на какой-нибудь из своих старушек?

Марио с серьезным видом покачал головой.

— Нет. Я коплю. А когда накоплю достаточно, открою маленький элегантный бар. Вроде «Харри-бара». У меня в Падуе — невеста; она великолепно готовит. Какие она делает феттучини! — Марио поцеловал кончики пальцев. — Придешь к нам со своим дружком?

— Приду, — сказала Лилиан; она была тронута тем, как деликатно ее пытался утешить Марио, делая вид, будто верит, что она проживет еще долго. Впрочем, разве и сама она не верила втайне в маленькое чудо, которое бог сотворит лично для нее? Разве она не верила, что ей может пойти на пользу именно то, против чего ее предостерегали? Да и кто в это не верит? «Я была сентиментальной дурочкой, — думала она, — дурочкой, полной ребяческой веры в божество, которое спасет меня из безвыходной ситуации, добродушно похлопав по плечу». Глядя на лицо Марио, которое на фоне окна, залитого полуденным солнцем, походило на камею, высеченную на розовом кварце, Лилиан вспомнила слова одного английского гонщика, услышанные ею в Сицилии. Гонщик утверждал, что у романских народов нет юмора; им он не нужен; для них этот способ самоутверждения — давно пройденный этап. Юмор — плод культуры в сочетании с варварством; еще в восемнадцатом веке люди почти не знали юмора, зато они понимали толк в куртуазности, попросту игнорируя все то, чего не могли преодолеть. Во времена французской революции приговоренные к смерти, идя на эшафот, сохраняли изысканные манеры, как будто шли во дворец.

Как-то Марио принес Лилиан четки, освященные папой, и расписную венецианскую шкатулку для писем.

— А мне тебя нечем одарить, Марио, — сказала она.

— Я этого вовсе не хочу. Мне приятно дарить самому, ведь я вынужден жить на подачки.

— Вынужден?

— У меня слишком прибыльная профессия, от нее грех отказываться. Но она вовсе не легкая. Мне так приятно, что ты от меня ничего не хочешь.

Лилиан рассмеялась. Для Марио любовь была работой. Лилиан уехала прежде, чем он успел переменить свое мнение. Через четыре дня после этого разговора она, несмотря на протесты врача, улетела в Париж.

Клерфэ искал Лилиан в Париже; потом он решил, что она вернулась в санаторий. Позвонив туда, он убедился в своей ошибке. В конце концов Клерфэ начал думать, что она его бросила. Он продолжал искать ее в Париже, но все было тщетно. Даже дядя Гастон, и тот, брюзжа, сообщил Клерфэ, что не знает и не желает знать, где находится его племянница. Клерфэ пытался забыть Лилиан и вернуться к своей прежней жизни; он опять начал пить и искать развлечений, но при этом его не покидало странное чувство: ему казалось, что он погружается во что-то липкое, как клей. Вскоре в Париж приехала Лидия Морелли.

— Птичка бросила тебя? — спросила Лидия.

— Я вижу, она тебя сильно беспокоит. Раньше ты никогда не спрашивала о других женщинах.

— Значит, она тебя бросила?

— Бросила! Какое глупое слово, — улыбаясь, ответил Клерфэ.

— Это слово — одно из самых древних на земле. — Лидия не спускала с него глаз.

— Ты что, собираешься устроить мне семейную сцену образца тысяча восемьсот девяностого года?

— Ты влюблен, мой самонадеянный друг.

— А ты ревнуешь.

— Да, я ревную, а ты страдаешь. Вот в чем разница.

— В самом деле?

— Да. Я знаю, к кому надо ревновать, а ты — нет. Своди меня куда-нибудь выпить.

Клерфэ повел Лидию в ресторан. В этот вечер растерянность Клерфэ обратилась в досаду на Лилиан, его обуяла ярость, вековечная ярость мужчины, которого бросили, прежде чем он сам успел бросить. Лидия сумела нащупать его самое больное место.

В конце разговора она сказала:

— Тебе пора жениться.

— На ком?

— Этого я не знаю. Но ты созрел для женитьбы.

— На тебе?

Лидия улыбнулась.