Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. Том 1. Перманентная революция и футуризм. Eritis sicut deus! Том 2. Советское авторское право в 1917–1930-х годах. «Честный» плагиат. Прецеденты

Накануне своего трагического ухода Владимир Владимирович Маяковский, впрочем, как и многие его коллеги, достаточно хорошо знал «законы» системы, частью которой он к тому времени был, и понимал, что в соответствии с ними приговор ему уже написан, но пока ещё судом не назначена дата его оглашения. В подтверждение тому можно привести воспоминания современников о том, как на открытии Центрального Дома работников искусств (ЦДРИ) в начале 1930 года Маяковский на предложение прочитать поэму «Хорошо» ответил: «Я не буду читать “Хорошо”, потому что сейчас нехорошо».

По всей видимости, осознавал он и то, что для него просто не замечать происходившего вокруг было уже явно недостаточно, а его личное участие в массовых кампаниях по борьбе с врагами народа или же спасительное для многих нахождение в состоянии «морального обморока» было для него неприемлемо.

Поэт-имажинист Александр Кусиков – близкий товарищ Есенина и хороший знакомый Маяковского – убеждал коллег, что в «нашу эпоху нельзя быть «беспартийщиком» (РГАЛИ. Ф. 2809. Оп. 1 Ед. хр. 127). Однако Владимир Маяковский, несмотря на настойчивые рекомендации авторитетных товарищей, так и не стал членом партии большевиков, при этом не особо скрывая свои троцкистские взгляды.

В таких условиях сохранение человеческого достоинства уже являлось недопустимой роскошью, которую практически никто из его коллег не мог себе позволить, а когда вместе с «хрущёвской оттепелью» к его чудом уцелевшим собратьям по творческому цеху пришло прозрение, было уже поздно.

Поэтому понимание причин, которые привели Маяковского на эшафот, если и возможно, то только в контексте того, что, собственно, происходило в этот самый период в советской стране.

Как получилось, что его ближайшее окружение в большинстве своём состояло из штатных и добровольных сотрудников ОГПУ-НКВД, а многие высокопоставленные чекисты, как Я. Агранов, В. Горожанин, С. Гендин, Л. Эльберт, С. Мессинг, Е. Евдокимов, М. Горб регулярно встречались с поэтом, не без основания считали его своим хорошим товарищем?

Какую роль в его судьбе сыграли дело «о мариямпольской измене», громкие уголовные процессы над русскими эмигрантами-террористами в Париже и в Берлине, процессы по Шахтинскому делу, Трудовой крестьянской или Промышленной партии, ПСР, и почему только благодаря Эльзе Триоле и Луи Арагону удалось сохранить и опубликовать впоследствии большую часть его архива, включая личную переписку с Л. Брик?

Какова была реакция Владимира Маяковского на эти первые политические судебные процессы в СССР, дело «чубаровцев» с Лиговки, всколыхнувшее всю страну, новую экономическую политику (НЭП) как попытку компромисса между советской властью и обществом, формирование «нового дворянства» в виде партийной и советской номенклатуры, «силовиков» и «прирученной» властью интеллигенции, «сексуальную революцию» 1920-х или эпидемию суицидов среди вчерашних героев Гражданской войны?

Да и мог ли стать Владимир Владимирович поэтом Революции № 1 без многолетнего участия Лили и Осипа Бриков?

Естественно, что в исследуемый период времени сама советская судебная система выполняла четко определённую для неё партийными органами задачу: рационализация правосудия должна была способствовать защите завоеваний пролетарской революции. Вне всяких сомнений, советский суд и справедливость встречались, только происходило это довольно редко.

Очевидным примером этому являлся судебный процесс по обвинению эсеров в контрреволюционной деятельности, свидетелем которого был Владимир Маяковский.

Многочисленные наблюдатели отмечали, что процедура, предусмотренная Уголовно-процессуальным кодексом РСФСР, была скрупулёзно выдержана на всех судебных заседаниях, проходивших в Колонном зале Дома Союзов с участием 1500 тщательно отобранных зрителей. Из стенографических отчётов мы с удивлением узнаём, что в качестве защитников подсудимых участвовали не только ведущие советские юристы Муравьёв, Тагер, Жданов, Оцеп, но и приглашённые Социнтерном адвокаты из Германии Эмиль Вандервельде, Курт Розенблюм, Теодор Либкнехт, а сами судебные слушания широко освещались десятками аккредитованных журналистов, как советских, так и зарубежных. Правда, после беспрецедентного давления, оказанного на защитников (по существовавшему в советской юриспруденции порядку адвокат был призван помогать народному суду установить вину подсудимого, а не защищать своего доверителя), они решили покинуть Москву, что стало возможным только после объявления иностранными юристами голодовки.