Жизнь замечательных людей по дзэну (СИ)

— Что ж ты, барин, чужое добро портишь, как школяр несносный? – кладбищенский сторож вернулся к склепу Потемкиных (не иначе, как чтобы цветы с могилы взять и перепродать другим скорбящим) и с негодованием хулил и журил графа Антона Ефимовича. – Люди старались, строили склеп, а ты, барин, пакостничаешь, будто забулдыга.

Граф Антон Ефимович Троекуров сконфузился, чувствовал неловкость перед мужиком:

«Что, если мерзавец доложит Потёмкиным, что я нарочно остался, чтобы углем и царапинами их склеп изукрасить, как барышню перед свадьбой?

Не понравится Потемкиным, ох, не по нраву придется моё рвение.

А Потемкины приняты ко Двору! – граф Антон Ефимович вытер рукавом, внезапно выступивший на морозе, пот. – Сторож – пренеприятнейший отвратительный хам!

Обрюзгший, с длинным носом орла, лицо в оспинах, брови густые дворницкие, ноги кривые, а глазки свинячьи заплыли жиром, словно он трупы по ночам жрет.

Гримасничает, как обезьяна в зоологическом саду, а выражение на лице – довольство чрезвычайное, потому что барина укоряет.

Морда глупая, а еще капуста кислая в бороде из щей застряла, как застревает в сучке кобель.

Убил бы мерзавца, да в землю закопал… если бы сил хватило».

Всё это Антон Ефимович думал, но затем навесил на лицо сладкую медовую улыбку, с почтением раскланялся, расшаркался и ретировался с кладбища, как с поля боя без кирасиры.

— Что должно, то и произошло! – граф Антон Ефимович за кладбищенскими воротами вздохнул свободно, расправил плечи, быстро нацарапал на доске калитки «Сторож – хам», воздел палец к небесам: — Должное! Дзэн! – то ли должное о смерти Потемкина, то ли о своей встрече с кладбищенским сторожем, но внес вклад в историю Государства Российского и Русского национального дзэна.

УСТРЕМЛЕНИЯ

— Устремления молодого патриота направлены на разжигание огня в груди, на борьбу с внешним и внутренним врагом и на барышень! – корнет Оболенский поучал товарищей своего же круга, возраста и разделения мыслей – так утка учит утят плаванию. Товарищи с пылкими взорами слушали корнета Оболенского, потому что он искушен в дамах — каждую неделю посещает заведение мадам Польских Эвки.

— Господа! Друзья! Соратники!

Посмотрите на прекрасную барышню, что выходит из салона модистки мадам Коко.

— Княжна Анна Павловна! Влиятельнейшая и ослепительнейшая! – корнеты выдохнули, словно после боя с турками.

— Вижу, что княжна Анна Павловна, молодая и чувственная, без всяческих вычурностей, – корнет Оболенский вскочил на кобылу, ловко – загляденье, как на диван вскочил. – Я покажу деликатное обхождение с дамой: на лету сорву цветочек с её чудной шляпки, а затем вернусь и с извинениями опущусь на колени перед несравненной княжной.

Она простит, всенепременно простит молодого и обаятельного знатного меня, и, возможно пригласит на прогулку по Летнему Саду.

Устремления сердца молодого корнета не могут быть не прощены.

Корнет Оболенский пришпорил, и, когда кобыла достигла несравненной, ни в чем не подозревающей корнета Оболенского княжны, схватился за маленький, как палец гнома, цветочек на её шляпке.

Кобыла понесла дальше, а цветочек не отрывался – хорошая, добротная работа французской модистки, как и её сношения с графьями.

За цветком потянулась и шляпка, а к шляпке затейливо прикреплено английскими булавками легкое летнее платье княжны Анны Павловны.

Чу! Миг! И княжна Анна Павловна, подруга Императрицы оказалась посреди людной улицы в одних только замечательных розовых панталончиках с кружавчиками, чулках, туфельках и весьма фривольном корсете, что не скрывал высокую, весьма взволнованную грудь.

Мужики – сколько их сразу понатолкалось — тыкали в княжну грязными пальцами с траурными лентами под ногтями, а господа приостанавливались, поднимали цилиндры, галантно здоровались и уверяли княжну Анну Павловну в своем почтении.

Корнет Оболенский скрылся из виду, а корнет Пичугин Сергей Анатольевич проговорил среди молчания сотоварищей:

— Благородные устремления корнета Оболенского! Дзэн!

ПОТАЕННОЕ

Историк, граф, куртуаз, жуир, политик, философ, эстет Александр Михайлович Карамзин проснулся в необычайном волнении предчувствия Великого, так просыпается невеста в день свадьбы.

— Влечет меня, зовет: встань, иди, отворяй людям правду о дзэне!

Не зря же я слыву наипервейшим знатоком дзэна Российского! — Александр Михайлович с помощью камердинера и гувернантки (прехорошенькая, три дня, как из деревни прибыла, но смышлёная и в опочивальне разумная) принял туалет, облачился в повседневный смокинг, лакированные штиблеты, взял цилиндр и тросточку с серебряным набалдашником (барыга скупец Холмогоров из зависти уверял, что набалдашник на тросточке поддельного серебра, но Александр Михайлович не принимал слова барыг на веру – так индеец не верит, что бледнолицый брат использовал его жену Ласковую Лань).

— Прикажите запрягать, барин? – камердинер Кузьма пригладил роскошные бакенбарды, как грива льва.