Жизнь замечательных людей: Повести и рассказы

– За что двадцать тысяч-то?! Родную жену, сукин сын, выгнал из дома, так еще подавай ему двадцать тысяч!

– За моральный ущерб. Ведь он думает, что я забеременела от соседа с пятого этажа.

Поэт призадумался, помассировал пальцами переносицу и сказал:

– Знаете что: а ведь есть у меня где-то эти самые двадцать тысяч! То есть я их куда-то запрятал и не найду... Давайте мы с вами на пару перероем всю комнату, найдем деньги и отдадим их вашему мужу – пускай подавится, сукин сын!

– Я вот даже и не придумаю, что сказать...

– И говорить нечего! Сейчас разобьем комнату на квадраты и полный вперед! Все равно мне эти деньги не нужны, потому что денег-то как бы и нет, если я не в состоянии их найти...

Минуту спустя Николая очаровало в Соне еще и то, что ломаться она не стала, – это было бы особенно противно ввиду предопределенности ее согласия принять дар, а сразу взялась помогать поэту разбивать комнату на квадраты, каковая операция далась им даже весело и легко.

Где-то неподалеку стреляли, то дробно, как дятел стучит по стволу сосны, то неравномерно и ухающе, похоже на приближающуюся грозу.

Поскольку подобных звуков не слыхали в Первопрестольной с осени сорок первого года и они были непонятны для новоявленных москвичей, Махоркин с Посиделкиной не обратили никакого внимания на пальбу. Или они оттого не обратили внимания на пальбу, что были слишком заняты разбивкой комнаты на квадраты, и от этого дурацкого занятия им было весело и легко.

3

Тем временем в комнате направо, как войдешь в квартиру, где жил Махоркин, темной и совсем маленькой, в одно окошко, упиравшееся в глухую стену соседнего дома, заседали братья Серебряковы, Саша и Антоша, и хозяин комнаты прапорщик Бегунок. Саша учился в институте тонкой химической технологии, Антоша ничего не делал, прапорщик служил в охране диверсионной школы в Балашихе, хотя отец его был видный военный медик и генерал. Молодые люди сидели за небольшим овальным столом, играли в преферанс без болвана и пили пиво. Трех человек для этой комнатки было так избыточно много, что, казалось, тут было не продохнуть. Антоша Серебряков задумчиво говорил:

– Если мы теперь, именно не позднее завтрашнего вечера, не отважимся на это дело, то мы на него не отважимся никогда. Объясняю почему: потому что в центре города сейчас полная анархия и потому что ментам в сложившихся условиях не до нас.

– И все равно, – сказал прапорщик Бегунок, – нужно так организовать это мероприятие, чтобы дело стопроцентно не сорвалось. То, что коммунисты разогнали ментуру, – это, конечно, хорошо, но тем не менее нужно провести дополнительную рекогносцировку, окончательно развести роли, трижды перепроверить амуницию... Скажу раз!

– Скажу два! – отозвался Антоша Серебряков. – Зачем, спрашивается, нужна дополнительная рекогносцировка, если мы и без того знаем: товар на витринах, деньги в кассе, за прилавком две девицы, едва достигшие половой зрелости, у дверей охранник – молокосос. Я бы как раз уделил основное внимание психологической стороне дела. Чего уж там лицемерить – мы с вами все-таки любители, самодеятельность, а не то что по-настоящему отвязанный элемент. Поэтому для нас страшно важно прийти к какому-то психологическому пункту, например, к абсолютной уверенности в том, что мы магазин возьмем, и тогда мы точно его возьмем!

Бегунок сказал:

– На самом деле к этому пункту очень легко прийти. Нужно просто кого-нибудь застрелить. Вот как войдем в магазин, пускай Сашка сразу убьет охранника... ну, или я убью, или ты, Антон, и моментально настанет пункт! Говорю три!

– Я пас.

– Семь бубен. Так вот, господа преферансисты, человека убить, скажу я вам, это такой поворотный пункт, что вы и представить себе не можете. Это как жизнь сначала, как будто ты уже не прапорщик, а высшее существо!

– Не знаю, не знаю... – сказал Саша Серебряков. – Что-то мне все это не нравится, что-то мне в связи с этим делом как-то не по себе...

– А что тебя конкретно смущает?! – накинулся на него брат. – Может быть, тебя смущает моральная сторона дела, так я тебе сейчас эту сторону разъясню!..

– Ну, разъясни...

– Разъясняю: кисейная барышня и дурак!

С досады на брата Серебряков поднялся со своего стула, чтобы пройтись по комнате, но из-за тесноты этого нельзя было сделать, и он, больно ударившись об угол крашеной посудной полочки, снова сел.

– Ты вникни, дурья башка, в текущий исторический момент: сейчас воруют все, – так время повелевает, – и всё, что только можно уворовать. Ну, настал такой переломный момент, когда все пошло к черту, когда милиционеров на улицах бьют, министров за людей не считают и совсем другая пошла мораль. Это как в 1917 году, когда весь наш народ поднялся грабить награбленное, и действовал, заметь, совершенно в русле исторического процесса. Одним словом, если диалектика требует родину защищать, то нужно родину защищать, а если диалектика позволяет семь раз на дню рубашки менять, – нужно менять рубашку семь раз на дню.

– То рубашки менять, – неуверенно сказал Саша, – а то застрелить охранника на дверях, который еще к тому же молокосос...