Жизнеописание Михаила Булгакова

25 августа. «М. А. все еще боится ходить один. Проводила его до театра, потом – зашла за ним. Он мне рассказывал, как произошла встреча К. С’а (Станиславский после годового пребывания на курортах Франции и Италии приехал на родину. – М. Ч.). Он приехал в театр в половину третьего. Актеры встретили его длинными аплодисментами. Речь К. С’а в нижнем фойе. Сначала о том, что за границей плохо, а у нас хорошо. Что там все мертвы и угнетены, а у нас чувствуется живая жизнь. „Встретишь француженку, и неизвестно – где ее шик?..“ Потом педагогическая часть речи. О том, что нужно работать, потому что Художественный театр высоко расценивается за границей!.. В заключение заставил всех поднять руки в знак клятвы, что все хорошо будут работать. Когда кончил, пошел к выходу, увидел М. А. – поцеловались. К. С. обнял его за плечо, и так пошли.

– Что вы пишете сейчас?..

– Ничего, Константин Сергеевич, устал.

– Вам нужно писать. Вот тема, например: некогда все исполнить… и быть порядочным человеком.

Потом вдруг испугался и говорит:

– Впрочем, вы не туда это повернете!

Но тут же и добавил: „Я бы сам тоже не туда повернул“».

Останавливает секретарь парткома театра:

«– Нужно бы нам поговорить, Михаил Афанасьевич!

– Надеюсь, не о неприятном?

– Нет! О приятном. Чтобы вы не чувствовали, что вы одинокий.

Разговор с Афиногеновым.

– Михаил Афанасьевич, почему вы на съезде не бываете? (В эти дни идет Первый съезд писателей. – М. Ч.)

– Я толпы боюсь».

Как раз накануне разговора с Афиногеновым появилось в газетах выступление Вс. Иванова (драматургическая судьба которого пересеклась с судьбой Булгакова во МХАТе еще в 1927–1928 годах). Вспоминая начало 1920-х годов и декларацию «Серапионовых братьев», к которым принадлежал он сам («мы – против всякой тенденциозности в литературе»), Вс. Иванов говорил теперь на съезде: «Я утверждаю, что все без исключения подписавшие и сочувствовавшие декларации „Серапионовых братьев“ 〈…〉 (среди них – широко известные к тому времени писатели К. Федин, М. Зощенко, В. Каверин. – М. Ч.) прошли за истекшие 12 лет такой путь роста сознания, что не найдется больше ни одного, кто со всей искренностью не принял бы произнесенной тов. Ждановым формулировки, что мы за большевистскую тенденциозность литературы. 〈…〉 Совсем недалеко от нас стоит старый капиталистический мир. И мы гордимся тем, что наша все более растущая партийность заставляет нас, научает нас, поддерживает нас в том ожесточении и в той непрерывной злобе, с которой мы смотрим на этот древний мир». Через несколько дней, 28 августа, в газете «Труд» появилась статья Ю. Олеши «Слово драматургам!» с подзаголовком «Из блокнота делегата съезда». «Сегодня за столом президиума сидят драматурги, – писал он. – Автор „Хлеба“ – Киршон. Автор „Страха“ – Афиногенов. Автор „Моего друга“ – Погодин. Автор „Любови Яровой“ – Тренев. Мастера советской драматургии. Можно обсуждать качество тех или иных технологических приемов того или иного автора, можно оценивать их по-разному, но главное неоспоримо: все эти мастера создают советскую драматургию». Сам Олеша уже несколько лет бился над воплощением замысла пьесы о писателе, в которой, как он пояснял, публикуя фрагмент пьесы, хотел «обсудить вопрос о творчестве». Центральный герой пьесы, Модест Занд, мечтал «быть писателем восходящего класса», но не знал, как отказаться «от целого ряда тем», которые «быть может, и замечательные, но для нашего времени ненужные». Эта внутренняя борьба, составлявшая сердцевину характера героя, преследовала и самого автора пьесы – и мешала ему завершить ее.

Вообще же с самого начала 1930-х годов тема творчества, тема художника приобрела особое значение: «Но как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой косности косней?» – писал в эти годы Пастернак о творческой способности как о жизненной проблеме. Обращение к этой теме Булгакова – и в пьесах, и в том романе, который пишет он, главу за главой, начиная с 1932 года – не было фактом индивидуальной писательской биографии.

Разница была в том, что по складу своей творческой личности и социального мироощущения Булгаков оставался чужд той разъедающей творчество рефлексии, которая помешала, скажем, Олеше, завершить ряд своих замыслов. Гораздо острее, чем внутренние, Булгаков ощущал помехи внешние – вот почему мы не знаем в его творческой биографии работ, не завершенных из-за причин внутренних: будучи начатой, каждая его работа неуклонно продвигается к завершению.