Жизнеописание Михаила Булгакова

1 декабря. «Днем позвонил Ермилов, редактор „Красной Нови“, и предложил М. А. напечатать в его журнале что-нибудь из произведений М. А. М. А. сказал о пьесе „Мольер“.

– Чудесно!

О фрагменте из биографии Мольера:

– Тоже чудесно!

Просил разрешения поставить имя М. А. в проспекте на 1935-й год. М. А. согласился. Условились, что Ермилов позвонит еще раз, а М. А. подберет материал.

Вечером премьера „Пиквика“. Я в такси проводила М. А. Он оставался до конца спектакля. Приехал и сообщил: во время спектакля стало известно, что в Ленинграде убит Киров.

Тут же из театра уехали очень многие, в том числе Рыков».

4

Не приходится сомневаться в том, что 2 декабря 1934 года Булгаков открыл утреннюю газету нетерпеливо и тревожно. В ней он прочел, что Киров погиб «от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса», что стрелявший задержан и «личность его выясняется». Привыкший мыслить ясно и трезво, он не мог не обратить внимания на столкновение разноречивых сведений – личность стрелявшего не выяснена, однако выяснено, кто именно его подослал…

В той же газете был помещен текст новоизданного декрета Президиума ВЦИК, подписанного М. И. Калининым и А. С. Енукидзе, о внесении изменений в уголовно-процессуальные кодексы страны по террористическим делам: следствие заканчивать за десять дней, слушать дело без участия сторон, не принимать кассаций, ходатайств о помиловании и приговоры к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговора. Тот, у кого сохранилось представление о том, что такое юридические нормы, не мог не почувствовать, что началось нечто новое.

Булгаков читал и собирал юридическую литературу. В его библиотеке был, например (и уцелел – среди очень немногих оставшихся из этой большой библиотеки книг – до 1970 года), «Учебник уголовного права» В. Спасовича (СПб., 1863). Уже при Елене Сергеевне – то есть, возможно, и в тот самый год, о котором идет речь, – был куплен изданный в свое время Н. С. Таганцевым и пользовавшийся известностью и солидной репутацией «Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями» (15-е изд., СПб., 1904) со специальными разъяснениями из кассационной практики… Елена Сергеевна рассказывала нам, что Михаил Афанасьевич «был страшно горд и счастлив этой покупкой». Книга была читана им внимательно – в тексте множество помет.

3 декабря. «В половине четвертого проводила М. А. в театр. Там траурный митинг. 〈…〉 Заявление о принятии в сочувствующие, – записывала она со слов вернувшегося с митинга Булгакова, – подали Яншин, Баташов и Дмоховская. Объявлен траур – 3-го, 4-го и 6-го сняты спектакли. 〈…〉 Возможно, последняя пьеса, которую он (Киров. – М. Ч.) видел в жизни, была „Дни Турбиных“».

9 декабря. «Днем у Викентия Викентьевича. Отнесли ему последнюю тысячу Мишиного долга. Обоим нам стало легче на душе».

10 декабря, уже в который раз, дома у Булгакова работники кино в связи с «Ревизором» – с новыми советами и пожеланиями. «Разговоры все эти действуют на Мишу угнетающе, – записывала Елена Сергеевна, – скучно, ненужно и ничего не дает, т. к. нехудожественно… Приходят к писателю умному, знатоку Гоголя – люди нехудожественные, без вкуса, и уверенным тоном излагают свои требования насчет художественного произведения, над которым писатель этот работает, утомляя его безмерно и наводя скуку».

Но день сменялся другим, настроение разряжалось. – 11 декабря. «Вечер – чудесный: Леонтьевы, Арендты, Ермолинские, угощала их пельменями, мороженым. После ужина Миша прочел Тараканьи бега и сцену в Париже из „Бега“».

И 13 декабря – до четырех утра сидят с Ляминым – «ели мандарины и увлеченно разговаривали о Художественном театре».

…Когда в доме у них собирались по вечерам друзья, и шел ужин – в заведенном порядке подачи блюд (вдумчиво подобранных заранее хозяйкой дома), и закипал дружелюбный разговор, от которого спохватывались и начинали собираться домой едва ли не под утро, – в этом не было для него чего-то суетного, нарушающего ритм жизни, норму. Скорее напротив – в этом и была норма, та вожделенная норма, которою все не удавалось насладиться – ни после киевских «страшных громыхающих лет» (как определил он их в очерке «Киев-город»), ни после ни с чем не сообразной (с его точки отсчета), не раз им также названной страшной, московской жизни начала 1920-х годов. Его норме противоречил и дурно сервированный стол слишком шумной, не творческой застолицы «пироговских» лет. Теперь же он все не мог насытиться складом домашней жизни, пришедшейся ему впору.