Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Кладовщик презрительно, хотя и жалея, глянул на меня, и я ушел поскорее от его убийственного взгляда, думая о пении сверчка… Это вроде кузнечика, думал я, только кузнечик прыгает днем, а этот хозяин темноты. Из семейства жуков… Впрочем, могу и ошибиться с насекомыми, ибо биология — моя страсть, а человек страстный, как известно, чаще всего летает по верхам, помахивая немощными крылышками.

Вот так всегда — птаха, сверчок, женщины, и я уже расслабляюсь, теряя цель. Моей сосредоточенности хватает ненадолго, я как будто в игре с завязанными глазами, иду на ощупь с вытянутыми руками, а когда наткнулся, весело смеясь, снимаю повязку прочь…

Уверен, что из–за этого у меня ничего не вышло в балете, а ведь подавал надежды. Все из–за дурацкой неспособности молча, стиснув зубы, идти до конца, не отвлекаясь.

Почти всякий раз во время танца заходила жена учителя: ничего особенного, вешала у окна ключ от дома — учитель жил рядом с театром, через двор, — или молча клала на подоконник круглый рубль ему на обед, уходя на целый день. Минута — и она снова оставляла нас одних, но этой минуты было достаточно, чтобы день мой был испорчен, я начинал спотыкаться и делался неуклюжим. Она была обаятельной женщиной, хотя и тихой, и маленькой, и, должно быть, несчастной с моим учителем. Всякая чушь лезла мне в голову: «Куда она ушла на целый день?», «И о чем они, супруги, говорили утром за завтраком?» — и все оттого, что я знал любовницу учителя.

Странно, почему она заходит — неужели нельзя отдать ему этот рубль дома, за завтраком, и сделать еще один ключ, чтобы у каждого был свой?

Первое время мне от чрезмерного простодушия самонадеянно казалось, что заходит она, чтобы показаться мне ненадолго — ведь, как женщина опытная, она не могла не заметить, что нравится мне. Возможно, так оно и было с начала нашего знакомства, но потом я почувствовал, что она очень быстро потеряла ко мне всякий интерес и продолжала заходить по утрам в театр из привычки, не желая даже повернуться в мою сторону.

Словом, я терялся… а учитель хлопал меня по ногам линейкой, морщась:

— Ну, волчок, волчок!

Не знаю, что это должно было означать в его устах — волчок, ибо к балетной терминологии этот окрик не имел отношения, просто, наверное, учитель, все больше разочаровываясь во мне, дал мне такую кличку — оригинально…

Думая об этом забавном, я, оказывается, заснул. Бессонная зима отпустила, едва я прошел пешком мимо поля и почувствовал себя опять вышедшим из очередной игры. Должно быть, бессонница приходит всякий раз, когда ощущает цель, и, наверное, эта цель и делает наше существование тревожным — слаще всех сон у детей и горлиц, не ищущих ни в чем смысла, жизнь сама их убаюкивает за их мудрую неприхотливость, ибо любит недокучливых.

Моя дверь оказалась заботливо прикрытой. Наверное, они уже все слетелись, и старый, мудрый коршун Бобошо ворчливо журит их в комнате напротив.

Долго же я спал — за окном уже вечер. Я вышел в коридор: да, наш главный — Бобошо своим ленивым, чуть пренебрежительным тоном наставляет, ему робко отвечают оправдываясь. Бобошо снова обращается к каждому по отдельности, словно только это может внушить ему уверенность в своем превосходстве — их робкое оправдывание по второму, по третьему кругу.

Что ж, подумал я, команда подобрана разумно, кроме Сабаха, желчного и мнительного, здесь Карахан — сама слепая мощь и выносливость, осторожный, вкрадчивый Дауд — сладострастный любитель наслаждений, гурман, и с ними глухонемой Норбай — я узнал его по частым мычащим восклицаниям. Какой букет, какие противоположности, дополняющие друг друга, умен Бобошо! А я как нечто символическое, этакое духовное начало, облагораживающее языческую братию.

Хотя если мы погорим, это нисколько не оправдает меня перед законом — ведь все мы занялись делом преступным…

Единственный, кто меня здесь раздражает, — Сабах. Он насторожен и, должно быть, до сих пор считает меня чем–то вроде осведомителя.

Случалось, что дела, за которые я брался, проваливались. Так было, кажется, два раза, и Сабах ходил и шептал, настраивая против меня торговцев, хотя все знали, что я вышел из игры, притворившись больным. Мы с Сабахом повздорили, Бобошо мирил нас, но торговец пряностями все не успокаивался и грозил: «Увидите, если я его выслежу — убью!» Сказал он это в трапезной, когда был пьян, и Бобошо, говорят, трогательно за меня вступился и погнал его прочь из–за стола, голодного.

Боясь, как бы не увидели меня подслушивающим разговоры, я зашел, хотя и не хотелось их видеть. Я был бодрый, отдохнувший и заинтересованный, я весь, должно быть, сиял от благорасположения.

Все встали, здороваясь со мной за руку и улыбаясь моим словам:

— Только дисциплина сулит успех организации!