Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Ты так завидно спал, баловник, — сказал Бобошо, сразу сделавшись при моем появлении приятным и мягким — ему казалось, что именно таким я его и знаю всю жизнь — не жестоким и волевым, каким был он минуту назад. — Ну идите! — махнул он остальным, и все молча вышли, оставив нас двоих, ушли безропотно, проглотив такой его пренебрежительный жест, потому что чувствовали, что, хотя сейчас я такой же рядовой, как глухонемой Норбай, все же с Бобошо у нас особые, дружеские отношения от обоюдной внутренней симпатии.

— Ну что? — спросил я как можно беззаботнее, не напрягаясь: — Сегодня ночью?

— Скорее всего завтра, — так же легко, улыбаясь, отвечал Бобошо, словно речь шла не о рискованном деле, а об интрижке с торговками: — Разница в один день допустима…

— Разумеется, в таком сложном деле… хотя ты ведь лучше меня знаешь, что допуски и неточности в сроках — это не повод для расслабленности, — сказал я несколько нравоучительно, так сказать, в духе… — Странно, что и Норбай… — добавил я осторожно.

— Норбай потом останется. Здесь его родина, и он решил вернуться… У него много знакомых погонщиков.

— Что ж, мудро… Все ребята подобраны…

— Как будто, — пожал плечами Бобошо, — но ты ведь знаешь, все они лодыри… надо держать в руках, не расслабляя ни одной нити. — В его тоне я уловил самодовольные нотки и подумал, что он так откровенен и делится со мной из–за того, что чувствует себя сейчас уверенным. И только со мной, с человеком в общем–то своенравным и независимым, он ощущает свою естественную слабость и потому, откровенничая, ждет все время похвалы и поддержки. Этакий князек, любящий иметь рядом с собой поэта… но беспощадно наказывающий его в случае измены. Если так, не появится ли у меня при малейшей оплошности еще один враг, кроме Сабаха?

— Только я еще болтаюсь, не зная свою роль, — сказал я ему осторожно. — Вы спорите, обсуждая, а я сплю.

И ты еще назвал меня при них баловником. В конце концов ведь может назреть бунт… увидят, что я на особом положении курортника.

— Не думай об этом! — сказал Бобошо, энергично отмахиваясь как от назойливого.

— Нет, меня это волнует… а потом, я ведь могу оказаться талисманом, приносящим одно несчастье, — сказал я и рассмеялся, чтобы сгладить впечатление от своих слов.

— Бунт подавим, — небрежно ответил Бобошо, должно быть, утомившись от разговора со мной. Он зевнул, глядя в окно: — Здесь такой воздух… теперь я прилягу, когда ты бодрствуешь.

— Да, расслабься. Я прослежу, натягивая нити…

— Только не переиграй, — шепотом предупредил Бобошо, ложась на кровать и сразу же засыпая.

Бодрствовать я вышел на площадь перед гостиницей. Солнце уже клонилось, но было еще тепло. Я дышал, все радуясь чистоте воздуха и тишине.

Сел у дверей на теплый камень, отглаженный и натертый до блеска от сидения тысяч постояльцев этой гостиницы за все сорок лет, что это здание стоит. Сорок лет… время течет мимо камня, подумалось что–то тревожное и тоскливое, но прервалось, не оформившись в мысль, достойную записи.

Я сидел и смотрел по сторонам, хотя смотреть было не на что — площадь пустовала, а передо мной между старыми платанами с облезлой зеленой корой была зажата небольшая лавка. Хлебная или молочная, а может, мясная. В маленьких городах базара как такового нет, торговец стоит в одиночестве там, где ему удобно, чаще всего возле своего дома — можно постучаться в любые ворота и купить что надо. А лавки эти выглядят чем–то чуждым, до смешного убогим именно потому, что имеют постоянное свое место где–то рядом с гостиницей, вокзалом — для робких приезжих.

На какой–то миг во мне заговорил торговец, и я подошел к лавке, глядя на выставленные в ряд банки с простоквашей и медом.

Остановился, и тут из лавки выглянула торговка миловидная, с белым татарским лицом, лет двадцати пяти. Она посмотрела на меня, как и подобает смотреть на праздношатающегося приезжего — чуть свысока, я же растерялся и невольно сделался игривым, облокотившись, протянул руку к банке с простоквашей.

— Покупаю. Собственного изготовления?

Татарка кивнула, не зная, чем отвлечься от разговора со мной в своей тесной лавочке.

— Мед тоже… своя пасека?

— Пейте скорее, закрываю, — сказала торговка неохотно и снова глянула на меня несколько надменно, как на постояльца такой скучной гостиницы — с коричневыми стенами и железной кроватью.

Я пил медленно, наслаждаясь, и смотрел на торговку в упор, и мне все больше нравилось ее лицо, в котором было столько здоровья и деланного равнодушия ко мне, человеку на вид хилому и нервному.

«Что ж, это хорошо… прониклась… праздное шатание для мужчины — неплохая реклама… порой, — подумал я. — А надменна оттого, что все, кто жил когда–то напротив, пытались заигрывать…»

Я выпил всю простоквашу и, сделав совершенно равнодушное лицо, отошел, чтобы вернуться к своему камню.

«Ведь должна же как–то оценить… выделить из той тысячи», — подумалось с обидой.