Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Раньше, когда Душан засыпал днем, казалось ему, что, разделив время на две половины, он не прочувствовал всю его длину и прозевал что–то очень важное. Отсюда его вопросы: «А что было, когда я спал? Кто приходил?» — как будто сам день готовил себя заранее для жизни с восхода до захода, продумал все — будет ли ясным и солнечным или же принесет в послеобеденный час дождь, а ближе к вечеру ветер сдует с крыш песок, — и человек должен все время бодрствовать, готовый к тому, чтобы пропустить через себя судьбу дня, если же он уснет, отвернувшись от светлой половины суток, день почувствует себя обманутым и обязательно накажет — болезнью, дурным настроением после сна…

Бабушке, должно быть, простителен этот дневной сон, утомленная болезнью, она чувствовала легкое облегчение — не значит ли это, что человек старый и больной не обязан стоять навытяжку перед строгим лицом дня и день должен быть к нему милосерден?

В июле же, в самые жаркие дни, когда все лежали, обессиленные и робкие, бабушка, наоборот, ощущала странный прилив сил, не спала тогда днем, готовила на кухне, ходила к соседкам — в этом месяце она когда–то давно родила своего первенца, и тело ее, помня об этом, по старой привычке собиралось с силами, желая помочь ей в новых родах, — обманутая сила эта тратилась бабушкой на разговоры с соседками, на улыбку и смех, тогда и говорили все вокруг, что «бабушка родилась заново» — забывшая, как рожать младенцев, родила себя.

Душан чувствовал, что нельзя убежать в свой внутренний мир, не тоскуя по миру вокруг, по играм с мальчиками после ссор и обид, ведь красота лучей и теней на потолке приходит извне и без долгого созерцания луны ночью не прочувствуешь всю тоску по насильно умерщвленным, души которых возвращаются доживать, превратившись в негров — черных человечков, прячущихся в темноте виноградника и убаюкивающих своими взглядами таких же беззащитных, как и они, — детей.

Ощущение красоты и формы волнует, когда рассматриваешь обыкновенный лист тута — как сотворилось такое чудо, как растет оно, не забывая от весны к весне свою форму, похожую на форму ладони человека. Молодой лист — на форму его ладони, старый и пыльный — на ладонь бабушки, но тоже по–своему красивый, потому что уголки листа все еще не свернулись, а тоненький стебелек, на котором держится, трепеща, лист, еще не треснул и не надломился, — и как лист помнит, сколько ему расти, чтобы не отяжелеть и не сорваться со стебелька, и какой памятью знает, куда распустить свои ветки, какую нарисовать себе форму, чтобы быть красивым?

Во всем столько красоты — в цветке олеандра, в форме бабочки, в воде, если она течет и в ней плавают лучи, но лучше всего красоту воды передает капля, собравшаяся в цветке, — видишь, как луч солнца долетел до нее и стал наматывать на свою нить и забирать каплю, — смотришь с жадностью, жалея, что еще миг — и капля улетит в небо. Так и с бабочками, сто бабочек удивляют и ошеломляют, покрывая красным палисадник, отдавая красоту траве и кустам, но красоту самой бабочки можно ощутить, лишь рассматривая одну, — видишь каждую линию на теле, голубые точки на крылышке и серебристую пудру, так осторожно, словно боясь нарушить расцветку, посыпанную на пух ее тела, что кажется, вот сейчас затрепещет бабочка — пудра улетит и изменится окраска…

Удивительно: всей этой красоте будто нет дела до него. Душан подумал, что старый тут на поляне за домом рос и до того дня, как он родился, и, говорят, будет еще сто лет расти, даже простую бабочку поймать очень трудно, чтобы полюбоваться ее красотой, а сколько раз роза колола его шипами, прежде чем удавалось сорвать ее для больной бабушки, и тот соседский мальчик, которым все взрослые восторгаются, говоря, что он красивый, — какой он заносчивый, бездушный, прозвали его «глупым павлином».

Все красивое вокруг равнодушно взирает на мальчика, и сколько раз чувствовал Душан, как от долгого созерцания листьев тута холодеет душа, а если мальчик опять уходил в себя, в часы перед сном или в дни, когда не хотелось никого видеть и выходить на улицу, — душа снова теплела, и тогда тревожился он, что огорчил маму, хотел быть ласковее с Амоном, простить всем обиды. Эти меланхолические переживания длятся обычно недолго — видно, сама натура заботится о таких днях, помнит о времени; мальчика, утомленного красотой, она уводит осторожно, чтобы мог он в одиночестве ощутить свою душу, которая, как «медоносная пчела, собирает пыльцу с тысяч цветов для капли меда…».

А сколько волнения на улице в те дни, когда готовится веселье или свадьба, слышно всюду: «Приглашена Олия, вы слышали — танцевать будет Олия» — имя произносится с благоговением и взрослыми и мальчиками из крута Душана, говорят о ее знаменитых, шириной в четыре пальца, рубиновых браслетах, которые надевает Олия на руки и на ноги: «каждый стоит миллион — подарок любовников» — они позванивают при малейшем движении ее красивого тела.