Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Вопрос толкуется теперь по–разному, сложные и запутанные его стороны кажутся понятными и поддаются объяснению, хотя и двоякому, как всегда, когда в семье касаются темы «жизни и смерти», — научному, познавательному — матери и отца: «Сейчас уже доказано, что в момент рождения младенец испытывает потрясение. Развиваясь в полной тишине, в мраке и почти без движения, среди однообразных запахов, он появляется, и мир ошеломляет его, ослепляет светом, пугает звуками, красками вокруг, непривычными запахами — и вот первое, чем он отвечает на все, — плач, своим отчаянным воплем младенец как бы заявляет о праве жить»; и житейскому, мудрому — бабушки: «Ты говоришь о начале, а потом? Вот я вспомнила, что любил поговаривать дедушка Амона: «У человека в жизни бывает сорок удовольствий и триста печалей…» В предчувствии этого невольно завопишь»…

— Есть такая поговорка? — озадачен отец.

— Нет, просто и год и целая человеческая судьба состояла у него из чисел. Как будто он смотрел в глубь вещей и переводил все на числа. Говорил, например, предчувствуя неурожай: «Что ж, надо быть готовым, год этот, похоже, принесет нам семь наслаждений и восемьдесят огорчений…» Жаль, в этом Амон наш совсем непохож на деда–судью, не чувствует чисел, а не чувствуя чисел — не будешь видеть и ступеней. Ощущение уходящих лет, которые собираются вокруг души кольцами, как в стволе дерева, и стягивают ее незаметно, не давая взлететь, — вот что значит ступени…

Эти рассуждения не очень близки и понятны Душану, как и все, что относится к старости, уходу; сейчас его волнует узнанное недавно — что родился он в той самой летней комнате, которая всегда имела в своем облике что–то таинственно–притягательное. Была она почти в два раза выше остальных комнат, с крышей без лестницы — единственное место в доме, куда ни Душан, ни даже брат Амон никогда не поднимались.

Зимой и весной в летней комнате никто не жил, и Душан часто заглядывал в темноту комнаты через край длинных, от пола до самых крыш, замерзших окон, чтобы увидеть, кто там шумит и вздыхает по вечерам. Бабушка объяснила, что никто страшный не вселяется туда на то время, пока люди не живут в ней, — ни дьявол и ни джинн, просто легким и тонким ее стенам не хватает зимой воздуха, и они дышат с трудом. И действительно, стены летней комнаты словно просвечивались на солнце, и днем, в жару, когда гонят туда Душана, он лежит и смотрит, как ползают по резному, голубому с красным потолку маленькие фигурки, проходя сложный путь от двора через свет в стекле, через то место в ставнях, где отошли лепные узоры на орнаменте, мимо медных ручек и на потолок, — отражение бабушки во дворе или мамы. В особо яркие дни, когда лучи солнца своим тайным ходом преломлялись на окнах соседского двора, по потолку пробегали и фигурки проходящих по улице — для того чтобы попасть внутрь летней комнаты, фигуркам надо было изощряться на выдумку — пройти через пустоты в правой стене между нишами (пустоты между шестью нишами и вздыхали, набрав в себя воздух), блеснуть в старинной яшмовой люстре, прежде чем закачаться на потолке.

Самое удивительное зрелище наступало в те редкие минуты, когда встречались на голубом фигурки бабушки или мамы со двора и прохожих с улицы. Волнуясь, Душан ждал — остановятся ли они, поговорят ли, и, если фигурки останавливались, запутавшись внутри орнаментов, Душан выбегал в резкий, душный двор — ему казалось, что соседка, фигурку которой он видел сейчас на потолке, окажется каким–то чудом во дворе, рядом с бабушкой, мирно беседующей. Так было несколько раз, но потом Душан понял, что тени людей живут самостоятельной жизнью: отделившись благодаря игре солнца от хозяина, тень прыгает, где ей нравится, проходит в скрытых местах, встречается и беседует с другой тенью, жалуясь на скупость хозяина или, наоборот, восхваляя его добродетели, — и теперь, если кто–то из взрослых неожиданно открывал ставни летней комнаты, Душан замирал от волнения, казалось, что сейчас обязательно прищемят чью–нибудь тень, пришедшую поболтать с тенью бабушки или соседки. И неудивительно поэтому, что в летней комнате мать родила и Душана и брата, и здесь шепчет она втайне имя отца, а бабушка часто говорит, что, хотя и кощунственно — требовать для себя последнего места на этой земле, знает она, что судьба сжалится над ней и уход свой встретит она в прохладе и тиши этой комнаты.

Может быть, тени живут и после того, как не станет их хозяина, и бабушка думает, что когда–нибудь потом тень ее, прилетевшая с улицы, встретится с тенью матери, пробегающей по двору, и они поговорят о том, как живут, все ли в порядке, послушны ли дети, а мама, ничего не знающая о беседе теней, почувствует что–то грустное и вспомнит бабушку…

Лежа в прохладе этой комнаты, где совершалось таинство жизни и смерти, он думал над тем, что сказала женщина, которую на улице прозвали мальчики «богомолом» за то, что ходила она неизменно в зеленом, осторожно ступая по пыли, — что–то необычное было в ее походке: ступив шаг, она в такт себе легко кланялась.