Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Ведь всегда ночью, перед сном, бабушка была особенно внимательна к нему, зная, что спит он беспокойно, прощала Душану дневные обиды и даже отрекалась от своих нравоучений; если ссорились до этого с внуком, говорила: «Не слушай меня, бессердечную, холодную», словно перед ночной жизнью, забытьем и уходом в сновидения вся дневная суета и забота казались такими банальными и ненужными. Особенно запомнился Душану в связи с этим зимний вечер, когда неожиданно повалил густо снег и стало теплее во дворе.

А здесь, как продолжение этого стыда, любви к бабушке, отрекающейся от самой себя, Душан почувствовал, как тяжело ему лежать на незнакомой кровати. Плохо начинать свой первый день среди чужих с мелкого обмана, даже если этот обман и снимается ночным сном. «Мойте руки!» — написано было крупно и во дворе, и в умывальной комнате, куда тихо, на ощупь, пошел Душан, чтобы помыть ноги.

Утреннее и вечернее мытье было для него теперь почти как ритуал. В раннем детстве он еще как–то ухитрялся завтракать не помывшись, и бабушка, не зная, как повлиять на внука, сказала ему в сердцах: «Нет у тебя ни терпения, ни самолюбия». — «Самолюбия?» — переспросил Душан. И ему очень понравилось объяснение бабушки: отчего после сна надо тщательно помыться: «Все ночные козни, лихорадка и бессонница — дело рук дьявола. Когда же дьявол видит, что человек все же переборол его и уснул, он наклоняется над спящим и в злости плюет ему в лицо…»

Значит, ночью, когда он наконец засыпает, над ним наклоняется не только телохранитель, но и дьявол. В темноте, не видя друг друга, они сталкиваются лбами, да так, что все вокруг возмущается. Не от этого ли неожиданный, но короткий порыв ветра среди ночи или шум, будто ударила молния? И все случается так неожиданно, так быстро — откроешь глаза, оглянешься вокруг, не понимая, было ли все это наяву или же во сне.

Умывальная комната, из которой он хотел выбежать, когда была она полна мальчиков, и которую хотел во всех деталях рассмотреть лишь в одиночестве, чтобы привыкнуть, оказалась сейчас еще более неуютной. Душан остановился, думая: вот теперь, когда умывальная пустая, он все равно в ней не может мыться — и то, что в нем весь день собиралось, сейчас вдруг так наполнило все его существо горечью… он стал задыхаться, чувствуя, что уже не может выразиться и освободиться — ни словами, ни поступком, — и это так повергло его… он закричал и бросился к стене и бил по ней кулаками, а затем сполз по скользкому, вдыхая запах плесени, и растянулся на полу…

А когда стало легче, сел и почувствовал слабость и желание плакать. Стыдясь этого чувства, пошел обратно в спальню, лег. Но открылась боковая дверь, Пай–Хамбаров наклонился над ним, будто все подсмотрел и подслушал.

— Ты что? — спросил воспитатель охрипшим, сонным голосом.

Душан ничего не испытывал к нему теперь: ни интереса, ни неприязни, — просто смотрел Пай–Хамбарову в лицо.

Что–то смутило воспитателя в тяжелом, проницательном взгляде мальчика, какая–то внутренняя сила. Пай–Хамбаров закашлял и потрогал его колено, около места, где был ушиб.

— Упал в коридоре? Я все знаю, не волнуйся. Мы знаем имена тех, кто устроил свалку. — И, оглядев спящих и прислушавшись к их бормотанию, Пай–Хамбаров сказал, уходя к себе в комнату отдыха: — Если будет болеть, скажешь завтра дежурной воспитательнице…

И едва он ушел, Душан все же не выдержал и заплакал, сам не понимая отчего, может быть, оттого, что завтрашняя воспитательница пожалеет его. И перед тем как забыться, вспомнил о женщине–богомоле из мансарды, подумал, что вот приходит осень и туты на поляне облетят…

Дождь пойдет… свежо…
Лист свернется… домик, —

прошептал Душан, засыпая.

А следующий день, несмотря на то, что Душана мучила изжога, прошел так быстро, что мальчик раньше всех выбежал из умывальной и лег, ожидая дежурную воспитательницу. И не очень удивился, когда увидел, что ею оказалась та самая женщина, рядом с которой, непринужденно болтая, стоял Пай–Хамбаров. Ведь в его словах: «Если будет болеть, скажешь завтра воспитательнице», сказанных вчера ночью, он уловил оттенок и чего–то личного, близости этих двух взрослых, словно хотел Пай–Хамбаров сказать: «Не волнуйся, она сделает тебе хорошо, я ее знаю…» — и уже тогда подумал Душан, что, наверное, дежурить будет она.

Едва воспитательница вошла в спальную, как поднялся шум, запрыгали вокруг нее мальчики, хватая ее за руки, суетясь и обнимая дежурную, а она, медлительная, располневшая, простодушная, поправляла по–хозяйски одеяла, журя незло за беспорядок, спросила:

— Кто у нас новичок?

Душан не сразу понял вопрос, подумал еще с утра, что новичком бывают, наверное, лишь первый день, потом же он на равных со всеми, невыделяем.

— Он новичок! Душан! — показали на него со всех сторон, но не укоряя, как вчера, а весело, играючи, словно теперь это было просто безобидной шуткой.

— Зови меня: тетушка Бибисара, — сказала воспитательница подчеркнуто, будто уверенная, что с первого раза новичок не запомнит. — Как твоя нога?

— Спасибо, хорошо…