Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Смотри–ка! Восемьдесят лет винтовке! — И не сумел никак больше выразить свои ощущения времени, через которое прошли и войны, и смерть прадеда, еще чьи–то смерти, какая–то жизнь и возня, и как будто все это наслоилось в нем, в его памяти и душе, и теперь пронзило тоской, чем–то смутным, холодом одиночества, словно тянулось оно так, что, дойдя до Душана, время должно было ослабнуть и уйти, не согрев. Душан, чтобы скрыть смущение, сказал Наиму как–то невпопад, совсем не то, что хотел: — Мне казалось, что винтовки новые. Вы так бегали отважно… А они как бутафорские…

Любопытно, почему то, что взволновало догадками и предчувствиями, искренним удивлением, пришедшим из глубины постижения, часто невозможно выразить словами, говоришь не то, путаешься, делаясь косноязычным… зато, когда лжешь, говоришь складно и убедительно?

Может, искреннее еще надо осмыслить, чтобы понять его единственно правильный смысл и выразить, а ложное лежит готовое, на все случаи жизни, на самой поверхности ума, откуда ложное самое слетает, едва пошевелишь мозгами? «Не знаю… это мне трудно… не понимаю», — подумал Душан растерянно, не догадываясь еще о том, что это благо — непонимание. Ведь надо же, чтобы было нечто, что непонятно и неразрешимо. Мысль отпустила для покоя, паузы, для бессмыслицы, из которой потом рождается новый смысл. Часто отрезвляющий, ранящий, обращающий его в неверие, как было это в то время, когда открылся Душану истинный смысл отношений матери и отца.

«Сказка о Золушке и бедном юноше, дающем новую жизнь захиревшему роду!» — еще раз усмехнулся Душан, чувствуя, что только юмор, ирония может как–то сохранить его привязанность к отцу, которого он не видел уже четыре года, и к матери, приезжавшей к нему все реже.

«Но почему свинина пахнет псиной? — мелькнуло у Душана, почувствовавшего, как теряет он теперь вкус к оригинальному суждению, к парадоксальным ходам отгадки, и все оттого, что мозг его был насыщен книжными банальными знаниями, хотя сознание и искало своего выражения: — Не потому ли, что свинья, как и собака, не почитается нами, бухарцами?»

Он где–то вычитал, что предки отдавали больных и дряхлых стариков на съедение собакам и держали для этого, выучивая, погребальных животных. Собака и была тем недостающим шнурком, которым привязывался с двух концов накрепко круг жизни от уходящих в роду к приходящим.

И осла надо было нещадно бить и калечить, для чего ездок вставлял в конец своей палки гвоздь, чтобы после каждого шага осла втыкать острие в кровоточащую шею животного, которого предки относили к злому божеству… Так книжно и скучно объяснил себе Душан смысл странного запаха свинины в спальне после дерзкого поступка Аппака, так рыхло–умственно, без проблеска своего живого опыта, будто он слабоумный и не живет вовсе, а только заучивает, поглощает готовое. Лишь мелькнуло из далекого воспоминания — это… бабушка… и старик, жующий виноградный ус и сказавший о своем сватовстве к бабушке ироническое: «Бо пири хартози…» [25] в смысле: «Конечно, какой теперь из меня, простите, жених, ни бодрости, ни прыти…»

Ирод, наверное, был прав, говоря, какие они бывают сладострастные, эти бухарские старики, женятся на молоденьких — и ха–ха! Ха–ха! Ирод как–то выразительно выпукло изображал их порхание, ухаживание, укладывание. Душана же, который из–за ревности к бухарцам сдержал смех, вдруг осенило, когда проникся он ощущением горькой иронии Ирода.

— Сам–то ты родился от молодой женщины и старика, признайся, Ирод! — схватил его Душан сзади и прижал к кровати.

— Это правда! Выродок! Выродок! — закричали вокруг, толкая Душана на Ирода и наваливаясь на них, чтобы заставить Ирода признаться.

— Да, правда! Верно это! — закричал Ирод, чтобы услышали его в шумной суете. — Старик оказался таким прытким, что бедная мама моя вскоре слегла…

— Не кричи! — удивился Мордехай тому, как признался Ирод не тихо, стыдясь, и решил тоже поделиться своим знанием этой жизни. — Я думал, наоборот. Наш старик сосед, женившись на молодой, не выдержал… его схватила кондрашка…

— У старика Ирода была сухотка, — вставил Аршак. — У одного армянина–ювелира была сухотка, он погубил много молодых жен…

— Ну, сколько — много? Сколько? — прыгнул к Аршаку Душан и наступил ему на ногу, чтобы толкнуть на кровать.

— Шан, ты всегда глупо встреваешь, — морщась от боли, отошел в угол спальни Аршак. — Откуда я знаю? Ну, две женщины погубил. Этого мало?

— Я думал, семь или восемь, а две женщины — это действительно чепуха, к тому же если они не армянки, — сказал Душан, все более возбуждаясь, игриво, иронично и зло, что с ним теперь бывало нередко, когда он видел, что мальчики говорят о чем–то, в чем он не особенно сведущ; тогда он встревал в разговор и превращал его своими репликами в спор, в ссору.