Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Ямин хотел было ответить как–то озорно, шутя, но не мог сразу найти нужных слов, ибо смутил его взгляд Душана, который прямо и не мигая смотрел в глаза Ямину. Только, кажется, Ямин и заметил что–то не совсем обычное, диковинное во взгляде Душана — в минуты, когда он хотел высказать к кому–то свое презрение, глаза его становились надменными, незлыми, негорделивыми, он смотрел так, словно видел человека насквозь и увиденное вызывало в нем чувство сострадания.

— Ладно! — махнул рукой Душан, чтобы снять напряжение, затем стал бить тыльной стороной ладони по выпуклому, еще не отгрызенному месту груши. — Хочешь посмотреть на себя? — и показал, как из прогнившей части груши выползает белый, будто наполненный молоком, червяк — без единой черной крапинки или зеленого волоска — удивительное создание.

— Черт с тобой! — хихикнул Ямин. — Называй меня хоть ежом…

— Нет, ежом я тебя не назову. Еж бы понимал, что лучше Абляасанова директора не найти, — прошептал Душан, продолжая наблюдать за тем, как работает старик на своем клочке, и думая, что с его уходом что–то изменится, сдвинется в застывшей жизни интерната, к которой Душан как будто привык и принял ее такой неуютной, несколько сумбурной, грубоватой, но напряженной из–за тяжбы воспитателей за место директора; что–то станет новым, и он должен будет заново понять это и в этом своем понимании, в пробе жить по–другому сделает много ошибок, за которые придется отвечать если не перед воспитателями, так перед собой. Душан любил свободные и самостоятельные решения, говорил, не льстя, правду, часто в ущерб себе, но при всей своей независимости от внешней среды глубоко в душе он всегда чувствовал уважение к устоявшемуся, к порядку, боялся нового из–за своей неспособности быстро и без ненужных трений войти к людям в доверие и им доверять.

Пока Душан сидел на листьях, все еще пребывая в меланхолическом настроении, Ямин вытянул прутиком молочного червяка из груши и бросил под язык, явно ожидая, что Душан удивится его выходке, затем стал жевать, а когда прожевал червяка, сказал в оправдание:

— Червяк со всего дерева собрал сок для медка! Мы в Гаждиване столько этих медовых червей поели!.. — и рассердился вдруг на Душана, толкнул его в бок ногой, словно проглотив червяка, с которым Душан его сравнивал, Ямин снова почувствовал свою личность выпрямленной и неповторимой.

— К черту твое настроение! Пусть его выносит твоя мать! Или твои друзья… которых у тебя нет. — По всему было видно, что зармитанская тишина, запах листьев, на которых они сидели, и неспокойное осеннее солнце, нагревающее его бритую голову, настраивало Ямина на агрессивный лад. — И над всеми ты иронизируешь! В театре, куда нас повезли, тебе актеры не понравились… Ты, Душан, умнее нас?! Обыкновенный вонючий огород, в котором, прости меня, ни хрена не растет у директора, ты почему–то называешь «садо–огородом». А халат, который дирекция дарит приезжему писателю Тимурову, ты называешь «фрако–халатом».

— Нобелевским фрако–халатом, — уточнил Душан и сказал это так спокойно–равнодушно, чтобы сбить с Ямина злость.

— Ладно, пусть так. А мы глупцы. То, что придумано нами, пошло и глупо. Гамбург–Берлин — тебе не нравится, банально!

— Да, глупо! И все вы занимаетесь собачьими хвостами! И бывает у верблюда слюна, ядовитая слюна — вот вы чем озабочены!.. Вам бы ослиц ставить мордами вперед и… — Душан плюнул. Он говорил все это, как–то дурашливо улыбаясь, шутовским тоном, чувствуя, однако, что не это его трогает, не это злит — к нему снова возвращалось то странное состояние легкой оглушенности, которая словно уводила его, отрешала от всего…

За разговорами они и не услышали, как забил медный колокол в третьем дворе интерната, установленный так, чтобы звуки его долетали до самых отдаленных переулков Зармитана, где могли бегать учащиеся, которых приглашали в столовую на ужин или в «красный уголок» на читку газеты.

Поскольку старинный колокол князя Арифа был установлен взамен слабого электрического звонка лично Абляасановым, то его, естественно, не могло сейчас не смутить поведение двух учащихся, спорящих за забором его огорода и не слышавших звона, и посему директор без всякого злого намерения, а скорее игриво подкрался к ним близко, чтобы крикнуть из–за дерева:

— Для вас что же, отдельный звон?!

Душан и Ямин вскочили, готовые выслушать выговор, но, убегая вниз к пустырю, Душан успел уловить нестрогие нотки в словах директора и посему посчитал бы себя неудовлетворенным, если бы не ответил почти в тон Абляасанову:

— Виноват! Медь, должно быть, немного отсырела, ближе к зиме, оттого не звонит, а ухает… — И со всего маху первым решил вскочить на забор, но прыгнул не удачно и, свалившись назад, попал ногой в лужу и обрызгал Ямина.

Оказалось, что их как раз звали в душевую, и, хотя Душану всегда было лень купаться, он решил пойти с Ямином, чтобы услужить ему, — было что–то жестокое, нечеловеческое в том, что он злился на безвинного гаждиванца, который согласился побродить с ним по Зармитану.