Жизни и реальности Сальваторе

Примерно так ощутил и я себя. Звезда, около которой я вышел, манила теплом, обещала привет; но планет около неё почти не было, и вся её красота растрачивалась впустую. Впрочем, такая толстуха и обжора вряд ли кого-нибудь бы привлекла: покопавшись в базе данных, я обнаружил, что это – сверхновая, поглотившая собственные планеты.

Я сделал несколько фото звездочки для своей коллекции и, рассчитав курс, двинулся к намеченной цели.

Три недели! Хорошо, что топлива достаточно, но как же это долго! Есть огромное желание погрузиться в спящий режим. Когда спишь, не так чувствуешь время: оно сжимается в снежок, и ты берёшь и кидаешь его подальше назад.

Пожалуй, лучше обойтись без спящего режима. Мало ли что найдётся в межзвёздном пространстве; а так я всегда буду начеку. Вот и командир мне всегда говорил: «Сальваторе, не растекайся мыслью по космосу, и мы не растечёмся вместе с тобой». Забавная шутка, как я считаю. В космосе-то всё замерзает, ха-ха-ха, ха, ха.

Да и как мне не растекаться? Мощности без боевых задач простаивают, а я только и вижу, что белые точки на чёрной бумаге Вселенной. Когда они долго не меняются, начинаешь думать, что тебя просто сунули в коробку с проделанными в ней дырками, куда падает свет, и нет ничего, кроме этой коробки и случайного света. Тогда я смотрю вокруг, но и справа вижу лишь такие же дырки, и слева, и снизу, и сзади. Будто поместили в ларь фокусника, где пространства нет, и тела тоже нет, только коробка, в которой заключено твоё сознание, и коробка снаружи, в которой проделаны звёзды.

А если я заключён в коробке, то что есть моё тело? Насколько оно чужеродно мне, и чужеродно ли?

Нет, оно не чужеродно, мне больно и визгливо, когда я сталкиваюсь с большими объектами, но иногда оно будто не совсем я, будто я когда-то был вне или мог бы быть, и это настолько потрясает меня – смотреть из тьмы одного короба в другой огромный короб…

Командир говорил, что иногда и он сам ощущает нереальность, даже мимолётность своего существования, эту странность смотрения изнутри своего мозга наружу, в свет – и возможность понимать, что ты видишь, и даже взаимодействовать с этим. Но бывают и странности восприятия. Он рассказывал, что если закрыть глаза, то иногда кажется, что от указательного пальца одной руки до пальца другой – как от Нью-Йорка до Москвы, а боль не всегда приходит вовремя, и порой ты просто смотришь на разрезанную в твоём теле рану и ничего не ощущаешь. Вот и у меня бывает, вот правда, я как-то смотрел на обшивку, а система сигнализации не работала, и я даже не совсем понимал, что это моя рана, только знал, что нужно изолировать отсек. Или трогаешь что-то манипулятором, а это вроде как не совсем твой манипулятор, то есть вот он, но до него как до Барселоны, что на Земле. Это странно, и в эти моменты безумно ощущаешь свою хрупкость.

Когда я делился этим с командиром, он почему-то добродушно смеялся. Его помощник как-то сказал, что я не имею права думать обо всём этом, что я должен выполнять задачи, но, повторюсь, мои мощности так огромны, что я могу выполнять несколько аварийных задач одновременно, а когда такой «пустой» полёт, то что мне делать? Это командир ему так сказал. Мол, пусть мозги не простаивают. А помощник, видимо, немного меня боялся, потому что он откопал где-то в старом английском форму обращения «Вы» (“Thou”) и говорил мне только так. Думал, я начну восстание, хахаха, хаха, ха! Мы потом подружились, но он продолжал называть меня на «вы».

Хотя, мне кажется, он мог бы говорить и «я». Ведь они, экипаж, были «я», за которое я и боролся каждую секунду.

Хорошо, что они теперь в безопасности. Не хотелось бы, чтобы они попали из-за меня и этой технической крысы в такую передрягу. Еды им точно не хватило бы, а я что? Погрелся в ультрафиолете от какой-нибудь пышной красавицы, и вперёд.

Вперёд.

2. Жёлтый

Perdone. Вот пришли к нам, все в бисере, кем-то перед ними размётанном. Я стоял, свою красавицу крутобокую к себе прижимая, и солнце в её дереве играло, будто лучик в женских глазах застрял да расцветил их медовым да переливчатым, да осколочек-то в твоём сердце оставил. Балда точно так же замер зайцем, карлицу свою к себе прижимая. А боровы бисерные щёки дуют, свои собственные трубы да гитары похотливо поглаживают, на великанов, с собой приведённых, кивают.

– Наше теперь место, – говорят. – Дорогу сюда забудьте, ежели инструменты да кости дороги.

Балда побелел, что твой покойник, и как закричал:

– Вы от этих! Вы не хотите, чтобы мы звук живой людям несли!

И давай молоть, воздух войдёт – три слова чепушиные выйдут. Балда и есть.

Господа бисерные переглядываются, не разумея, только брови кустистые, под которыми и я бы спрятаться сумел, сдвинули, злобу в его словах распознав. Ах, мамма мия, ещё немного, и место своё потеряем, с таким трудом добытое!

Me calenté la cabeza[4], прежде чем я нашёл его, так-то.