Жизни и реальности Сальваторе

– Ну да, сила, – лицо Балды выразило более «да ну», чем «ну да», но меня возрадовало, что зла он боле не держит. – Понял. Давай играть, что ли? Скоро совсем темно станет.

Я почуял взгляд и, увидев стоявшего неподалёку человека-слушателя, кивнул ему. Взял аккорд за своей пятиструнной девице, эх, пусть в пляс идут дома, и разбрасывают камни, пусть о нас идёт молва вплоть до носа божества, но не далее – ибо свобода каждого заканчивается там, где начинается чей-то нос!

И запел я, эх, запел, так, что в катакомбах услыхали:

Я – большой, жирный свин.
Пьявкой жру кровь из вас, мой сир.
Ничего не спасти:
Я сожру всё, что смогу всости!

Горожане, не будь дураками, остановились, про скалящиеся кости забыв, и ну хохотать! Ясно всякому, кто здесь жирный свин и почему он пьявка! А кому не ясно, пусть темноты дождётся, когда estos твари выйдут из замков да катакомб. У-у-у, los bastardos!

Какая-то женщина презрительно фыркнула: мол, поэзия ваша нижайшего уровня! И гордо так пошла, задком хилым вихляя, в лапы к мёртвым. Я ей вслед sinhueso[6] показал, и горожане ну пуще прежнего хохотать!

Посмотри, вот мой дивный храм!
Ты думаешь, Бога? Да щас так воздам!
Посмотри, вот мой маленький дом
И слуг е…шу я прямо в нём!
Сорок пять комнат и туалет —
Сворую ещё и скуплю белый свет!
Посмотри, а вот здесь я служу:
В носу ковыряю и жопой пержу.

Не то, чтобы я был сильно доволен тем, что у меня получалось, – лавры Гомера и не прельщали, так-то, – но песню я здесь и сейчас придумывал – и горожане сие знали – и для столь скорого на расправу сочинительства выходило весьма недурно.

Балтасар на миг отвернулся от горожан. Он заговорщицки улыбался, мол, Чичо, в высокую поэзию это не возьмут, так а я что? Для себя сочиняю, а? Para la buena gente[7] сочиняю я, вон, стоят, ухмыляются, что твои коты. За подобные песни можно и отхватить – от тех же упырюг – но как сладок подъём духа в загнанном и убитом городе!

Ради этого стоит стоять здесь хоть десять лет каждый вечер.

Но что-то мешается мне:
Голова на плечах, ну а жопа в огне,
Наточите ножик:
Лучше всем без моей жирной рожи!

2. Синий

Я открыл глаза, а песня ещё отдавалась эхом где-то внутри головы. Нет, не так – скорее эхо песни или воспоминание, или настроение. Или не было никакой музыки, а было лишь бесконечное в кресло падение?

Я потряс головой и вдруг с ужасом понял, что лежу. Отвественный из меня пилот, нечего сказать.

Я попытался подняться.

– Но-но, – сказали мне. Я повернул голову; правый глаз заныл, но не сильно. Я вдруг понял, что отёк с него спал, и обрадовался.

Рядом со мной, боком ко мне был повёрнут стол. За ним сидел мой брат – звали его Фред, – и что-то деловито набирал на клавиатуре. Далее виднелись другие кушетки, перегородки, стеллажи и прочее такое.

Конечно, медблок.

– Резвый, – Фред насмешливо скривил губы; он всегда старался их как-нибудь перекрутить, ведь в обычном состоянии они, пухлые, были похожи на детские, и это его раздражало. От этих рож лицо у него всегда казалось презрительным. – Полежи немного. Я тебе блокатор обоняния вколол, так что ты пока без нюха.

– Как я здесь?..

– Старр притащил. Иккетно уроды, – Фред озлобленно защёлкал по клавишам, – заголосили, что ты специально откосил, чтоб не работать. Старр, этот звёзднутый, предложил смену за тебя отстоять. Ага, чтобы дать повод Иккетно потом корить нас…

– Кто там сейчас?

– Второй наш.

Ну да, кому ещё в этой ситуации стать крайним? Надеюсь, он успел отдохнуть: после его дежурства прошли всего сутки.

– Блокаторы сам не пьешь.

Брат не спрашивал, а утверждал. Я молча кивнул. Фред даже не укорял меня: в конце концов, он сам видел мир и в ультрафиолете, и прекрасно понимал соблазн отказаться от нормализующих препаратов.

Я всё порывался отправиться в рубку. Фред дружелюбно прервал мои попытки самопожертвоваться:

– Потом поменяетесь. Отдыхай.

Но я, конечно, в лазарете не усидел. Фред отправлялся на празднование дня рождения кого-то из Иккетно, и я напросился с ним, пригрозив, что в противном случае пойду куда-нибудь сам, без его чуткого надзора.