Жизни, не похожие на мою

«Конечно, — с улыбкой заключил Этьен. — И еще проводить отпуск в Северной Корее. Нет, меня очень устраивает мир, где люди имеют право нарушать закон. Но как судья, я тоже хочу иметь право требовать его соблюдения. Такова суть либерализма. Или я не прав?»

~~~

Этьена разбирает смех, когда он вспоминает о своей первой встрече с Жюльетт. В дверь его кабинета постучали, он отозвался: «Да, войдите», и, когда поднял голову от бумаг, увидел, как она направляется к нему, опираясь на костыли. Этьен невольно подумал: «Замечательно! Хромая!»

Но не сама мысль веселит его даже сейчас, хотя с тех пор прошло уже много времени, а то, что родилась она так внезапно и, едва сформировавшись, вылилась в пару слов, за точность которых он ручается. В следующий момент он увидел над костылями открытое приятное лицо с красивой улыбкой, веселое и в то же время серьезное, что, несомненно, положительно сказывалось на общем впечатлении. Но на передний план, прежде всего, выступали костыли посетительницы и ее хромота: он тут же воспринял это как подарок и испытал радость от того, что может ответить ей тем же. Никаких проблем: достаточно встать и обогнуть стол — она увидит, что он тоже хромает, только обходится без костылей.

В начале осени я решил съездить во Вьен, чтобы посетить дворец правосудия и понять, в чем, собственно, заключается работа судьи малой инстанции. Тогда же я понял, что пришло время позвонить Патрису. Я опасался этого звонка, потому что еще не говорил с ним по поводу моего проекта, о нем знали только Этьен и Элен. Патрис был немного удивлен, но возражений с его стороны не последовало. Он коротко сказал: «Приезжай».

Он встречал меня на перроне вокзала с Дианой на руках и, поздоровавшись, спросил, не буду ли я возражать, если мы сходим за покупками в «Интермарше». Девочки не ходят в школьную столовую, ему нужно готовить три раза в день на трех маленьких дочек, а самой младшей исполнилось всего полтора годика. Патрис вел себя совершенно спокойно, разве что иногда слегка повышал голос, когда девочки слишком уж расходились. Я помогал ему, как мог: носил продукты из машины в дом, накрывал на стол, убирал посуду, загружал ее в посудомоечную машину потом доставал оттуда, протирал стол из желтого огнеупорного пластика, собирал с пола рис, просыпанный Дианой, и баночки йогурта, разбросанные ею с высоты детского стульчика; одним словом, спустя час я уже считался одним из домочадцев. Патрис воспринимал мое присутствие с невозмутимостью и спокойствием, я не мешал ему и, тем более, детям. После обеда он уложил Диану спать, Амели и Клара отправились через площадь в школу, а мы устроились в саду под катальпой выпить по чашечке кофе. Разговор шел понемногу обо всем, в том числе о повседневном укладе жизни семьи после смерти Жюльетт. Патрис не проявлял ни заинтересованности, ни желания обсуждать эту тему, и совсем не походил на человека, спокойно выжидающего, когда это дойдет до его собеседника. Я приехал провести с ними несколько дней, мы пили кофе, болтали о том о сем, и этого было достаточно. По дороге во Вьен я с волнением обдумывал, как буду строить с Патрисом разговор, какие аргументы позволят мне завоевать его расположение, но теперь подобные вопросы меня совсем не волновали. Когда чашки опустели, я достал блокнот, как это было на кухне у Этьена, и сказал: «А теперь расскажи мне о Жюльетт. Но для начала немного о себе».