Жмых

С присутствием в доме таинственных постояльцев Антонио изменился до неузнаваемости. Раньше он пугал своим безрассудством, но теперь вся его бесшабашная удаль выветрилась. Он стал уравновешенным, осторожным, собранным. Если ещё совсем недавно болтал без умолку, то теперь говорил, будто экономя слова: мало, кратко, точно рассчитанными, продуманными фразами. «Гадёныш точно во что-то вляпался», — глядя на него, процедил как-то раз Отец Гуга. В душе я разделила эти опасения… Однако, если в поведении Антонио появилась несвойственная ему сдержанность, то картины, напротив, поражали своей категоричностью и бескомпромиссностью: он словно не кистью писал, а острым мачете, а вместо красок использовал кровь и порох. Я подолгу вглядывалась в созданные им образы: резкие, будто оставленные плетью разящей, штрихи, мазки — как рваные раны. С каждого холста исходил душераздирающий крик. Становилось не по себе от увиденного.

«Антонио, кто эти люди? Что ты скрываешь от меня?» — то и дело спрашивала я, но вызвать его на откровенный разговор не получалось. Он мне не доверял, замкнулся в себе. Лишь однажды обронил несколько фраз, при одном воспоминании о которых начинает щемить сердце. «Какую бестолковую жизнь я вёл, так стыдно за неё…», — задумчиво произнёс он. Пытаясь его разубедить, я заговорила о его таланте, но он тут же перебил: «Как художник я — дрянь, пустое место. Если из меня и выйдет что-то путное, то только теперь, после того, как мне, наконец, открылись глаза». «Я тебя не понимаю». Улыбнувшись, он крепко меня обнял: «Ты ещё будешь гордиться мной, Джованна»… Эта лёгкая, светлая улыбка и мальчишеский задор в глазах будут преследовать меня до конца дней. Когда я их вспоминаю, в сердце прокрадывается крошечная робкая надежда, что он хотя бы немного меня любил…

Однажды Эверт, внося плату за жильё, мимоходом сообщил, что его собираются навестить родственники — молодая супружеская пара, совершающая кругосветное свадебное путешествие. Я не придала этому особого значения — слишком уж часто им наносили визит разные сомнительные личности, но когда я увидела этого так называемого «двоюродного дядю» воочию, меня точно обухом по голове стукнуло — это был Луис Карлос Престес. Так вот зачем Антонио понадобилось обезлюдеть мою гостиницу.

Последний раз мы виделись в начале 1927 года, накануне разгрома «непобедимой колонны». Стало быть, восемь лет назад. Мне было двадцать два — столько же, сколь сейчас Антонио, но тогда я ещё не ощущала возраста: уже крепко и безжалостно битая жизнью, продолжала надеяться: на то, что смогу отыскать маму и ещё раз обнять её, что появится дом, из которого никто не выгонит, что встретится хороший человек, который полюбит меня… Самая наивная и смешная из моих надежд — что этим человеком мог бы быть Престес… Теперь я не верю ни во что. За эти годы я перехоронила все свои мечты.

Он изменился: виски покрыла изморозь, из-под глаз выкатились синеватые мешки морщин, на сухощавом, бледном лице, которого давно не касалось свирепое здешнее солнце, появилась торчащая чёрными острыми иглами бородка, которая придавала ему сходство с большевистскими лидерами.

Под руку с полковником Престесом вошла женщина — рослая, статная брюнетка в светлом костюме и широкополой соломенной шляпе, с первой же секунды пригвоздившая меня к стене решительным, властным взглядом холодных голубых глаз; это было одно из тех безвозрастных созданий, которым на вид одновременно можно дать и лет двадцать пять, а можно и сорок. «Мария Бергнер Вилар, — войдя в мой дом твёрдым, уверенным шагом, представилась она. — А это мой муж, Антонио Вилар». Так, это уже интересно: значит, он здесь по поддельным документам.

Он узнал меня, не было никаких сомнений, но виду не показал. В течение минуты изучающее буравил взором, видимо, колебался, стоит ли обнаруживать знакомство со мной или нет. Наконец, решился «вспомнить». «Не ожидал снова встретить вас», — я ощутила в своей руке горячую влажную ладонь. Глаза брюнетки сверкнули, как стальные клинки. Вскинув голову, она резко выпрямилась, напряглась, как струна. Я видела, как её пальца, прижимавшие к груди сумочку, молниеносно щёлкнули застёжкой и нырнули в недра крокодиловой кожи. «Всё в порядке, Ольга, это друг, — поспешно сказал Престес. — Я рассказывал тебе о ней. Это она спасла меня от тюрьмы восемь лет назад». Сумка тотчас защёлкнулась: готова спорить, что в ней лежали отнюдь не пудреница с черепаховыми гребнями. «Ольга Бенарио[66]», — брюнетка, по-мужски протянув мне руку, скупо улыбнулась. Стоявший рядом Антонио глядел на меня с нескрываемым изумлением: «Так вы знакомы?.. С ума сойти! А я, дурак, не доверял тебе»… К нам приблизились Эверты. Впервые за всё время нашего общения их лица озарили искренние доброжелательные улыбки, а Элиза Эверт даже обняла меня, как подругу. «Ну, теперь, когда у нас есть надёжный тыл, можно приступить к работе», — сказала она.