Наверное, я кричу. Наверное, этот ужасный крик, этот визг издаю я сама. В этом мире я кричу? Или в каком-то другом? Я не знаю. Я не могу отсюда выбраться. Не могу бежать от того, что я только что видела.
– Мирра? – шепчет мой отец, приходя в себя. – Лиз… Где Лиз…
– Она спит, любимый, – голос мамы звучит спокойно, отстраненно. Она подползает к отцу и кладет его голову себе на колени. – Она наконец уснула.
– Я… я так устал, не знаю, сколько смогу еще…
– Не бойся ничего, любимый. Никто из вас больше не будет страдать.
Когда она ломает шею и ему тоже, звук получается более громкий. А за ним следует тишина, от которой кости во мне словно размягчаются. Это настоящая смерть надежды, быстрая и никем не оплаканная.
Львица все еще не плачет.
В камеру входит Комендант, быстрым взглядом окидывает тела.
– Ты сильна, Мирра, – признает она, и в ее бледных глазах светится что-то вроде восхищения. – Сильнее, чем была моя мать. А знаешь, я собиралась оставить твою дочь жить.
Мама вскидывает голову. Все ее существо наполнено отчаянием.
– Разве это жизнь? – выговаривает она.
– Может, ты и права, – соглашается Керис. – Но как ты можешь быть уверена? Кто знает.
Снова темнота, время смещается. Комендант держит в руке, затянутой в огнеупорную перчатку, пригоршню углей и приближается к моей матери, которая привязана к столу.
В памяти моей всплывает голос:
Время ускоряется. Теперь волосы у мамы уже не золотистые, а снежно-белые. Комендант полосует ее лицо кинжалом, и оно покрывается шрамами – ужасными, отвратительными шрамами… Лицо моей матери, Львицы, окончательно исчезает под ними, превращаясь в лицо…
Нет. Я не в силах поверить. Должно быть, Кухарка просто пережила такие же мучения, как и моя мать. Должно быть, это любимый способ Коменданта заставлять говорить особенно крепких сопротивленцев. Кухарка – старуха, а моей матери было бы сейчас… она была бы сейчас еще довольно молода!
Но Кухарка никогда не вела себя как старуха. Она обладала силой и ловкостью довольно молодой женщины. Это те же самые шрамы… Те же самые волосы…
И глаза! Я никогда не вглядывалась в глаза Кухарки. Но теперь я вспоминаю их очень ясно: глубоко посаженные, синие, потемневшие от теней, которые в них навеки поселились.
Но этого не может быть.
– Это правда, Лайя, – говорит Князь Тьмы, и моя душа содрогается, потому что я знаю – он не лжет. – Твоя мать жива. И ты знаешь ее. А теперь ты свободна.
40: Элиас
Как смог посторонний проникнуть в рощу джиннов без моего ведома? Стена на границе не должна была его пропустить. Хотя он мог прорваться, если стена ослабла. Где-то на востоке на стену давят призраки, и я замедляю бег.
Справляюсь ли я с укреплением стены? С переправкой призраков? Их волнение кажется огромным, такого я раньше не слышал. Они практически ревут от ярости.
Но если в роще находится человек, одним небесам известно, что он сейчас терпит от джиннов!
Я решаю тут же направиться к нарушителю границы. Маут давит на меня. Я ощущаю его, как жернов, прикованный к ногам. Дорогу мне преграждают призраки. Их так много, что сквозь них почти ничего не видно.
– Кто – она? – Я отвлекаюсь от призраков, от зова Маута. – Кого вы захватили?
Неужели они смогли как-то добраться до Мамы? Или до Афии? Страх распространяется в моем теле быстро, как яд, и я ускоряю бег по ветрам. Козни джиннов уже привели к страданиям племени Аубарит, к одержимости Афии и Джибрана. К тому, что Мама потеряла своего брата, а сотни кочевников погибли. Кровавый Сорокопут сейчас слишком далеко, вне их досягаемости. Из всех, кого я люблю, только Сорокопут и еще одна женщина пока не испытали на себе козней джиннов.
Но Лайя никак не могла к ним попасть. Она ведь в Адисе, ищет способ остановить Князя Тьмы.
На первый взгляд роща выглядит, как обычно. А потом я вижу ее, скорчившуюся на земле, и узнаю ее по заплатанному серому плащу. Это ведь я подарил ей этот плащ давным-давно, той ночью, когда еще не представлял, как много эта женщина будет для меня значить.