Октябрь 1899 год. Одесса
«De tout mon cœ ur, chè re Élisabeth!
[18] Простите мне упоминание своего сердца вблизи от вашего имени. Прошло всего три дня, как милый моему сердцу ангел на шпиле Петропавловской крепости послал мне прощальный солнечный блик из Петербуржской небесной бледной дали. Естественно, я воспринял это как добрый знак и благословение на весь заморский путь. Но уже в душе образовалась настоящая ностальгия по всему тому, что у меня было, теперь уже прошлой жизни. Душевная буря последних дней постепенно, но сошла на нет.Недаром китайцы говорят: путь в десять тысяч ли[19]
начинается с первого шага. И он мною сделан, дорогая Лизавета! Оставив за спиной вестибюль Николаевского вокзала, на площади трёх вокзалов в Белокаменной, я уже пребывал в спокойном и деловом настроении. Отчего оглядывал окрестности весело, бодро и, я бы даже сказал, молодцевато.До Брянского вокзала, как ни зазывали меня лихачи, я всё же решил пройтись пешком. Решил и время убить, и город увидеть. Москва с её кольцами и радиальными проспектами напомнила мне огромную замысловатую паутину, в которой жизнь, дёрнувшись несколько раз как муха, потихоньку затихла, покрылась пылью и плесенью, превращаясь в существование. В этом городе, как мне показалось, оно ограничено прочными, не сдвигаемыми рамками. Цитадель купеческой мысли. Шаг вправо или влево воспринимается, наверное, как настоящее преступление. Но ведь кто-то же переступает эти рамки, раздвигая или игнорируя их? Находятся же смельчаки! Но кто они? И ещё, мне показалось, что внутри самого города, где-то глубоко под землёй, свёрнута огромная круглая часовая пружина, таящая в себе гигантскую силу. А может, это всё от того, что не видно родной прямолинейной перспективы? Кажется, что за первым же поворотом улицы, бульвара или переулка должен обязательно стоять какой-нибудь бородатый мужик в зипуне с кистенём. Для разнообразия он может напевать что-нибудь незатейливое и весёлое. Ну, например, „Во саду ли, в огороде“, и так небрежно поигрывать своим промысловым инструментом. Высокие дома тут редкость. Одно-, двух-, максимум трёхэтажные. Блёклой, преимущественно жёлто-белой, лентой тянутся вдоль улиц. А люди куда-то сосредоточенно стремятся, как муравьи в муравейник или пчелы в улей. „Но сладок ли тот мёд?“ – подумал я.
Мой поезд в Одессу уходил только вечером следующего дня, и остаток времени я провёл в небольшой жёлто-пыльной гостинице. Решил быть рачительным и сэкономить на будущее. Шкап, стол, стул и кровать с панцирной сеткой, изголовьем к окну. Рукомойник. Из радостей – какой-то пруд с лебедями за окном, в трёх шагах от входа.
Узнал, что до Красной площади пару шагов, и непременно решил их сделать. Как же я был удивлён тому, что русское, глубоко спрятанное за образованием и манерами, полыхнуло во мне. Трамвай и палатки, конечно, смутили, но собор Василия Блаженного потряс. Такой игрушечный, радость от победы так и брызжет от него. Теперь понял, что такие памятники в честь ратных подвигов больше рассказывают о настроении народа, чем чугунная статуя. Хотя могу и ошибаться. Понравилось также, что сквозь игрушечность, даже если не сказать дурашливость, Кремля проступили черты грозной рыцарский крепости. За шутками и прибаутками явно чувствовались сила и мощь. Это сквозь весёлую мелодию в некоторых песнях проступают грустные слова. Так обычно сильный дядька играется с детьми.
Остаток вечера потратил на то, что придумывал себе звучный псевдоним, под которым я буду писать. Студенческий Шарль Куртуа, ввиду изначальной легкомысленности и ироничности, был без сожаления отвергнут. Перебрав с сотню вариантов, решил остановиться на сочетании, придуманном отцом для моих детских выступлений – Лео Фирс. Мне показалось: коротко, легко запоминается и со вкусом. Как вам? А может, не скрываться? В таком деле уместна ли скрытность? Чего я боюсь? Быть освистанным читателями? А если, наоборот, придёт слава? Тогда кто такой Лео Фирс? Почему в „коротких штанишках“? И как доказать, что я и он одно и то же лицо? С одной стороны, хочу славы, а с другой – боюсь позора. Как тут не вспомнить Чингисхана: „Делаешь – не бойся, боишься – не делай“. Оставим это на потом потомкам, до первых заметок минимум ещё месяц, если не больше, пути.
Серым дождливым вечером я оказался на вокзале. Возле неприметной одноэтажной постройки стоял длинный поезд аж в семь вагонов! Я-то понятно, а остальные куда едут?! Нет чтобы сидеть дома, пить чай и смотреть в окошко, народонаселение империи куда-то хаотично и постоянно перемещается. Без определённой цели, без чёткого плана. Вот уж воистину: „Без царя в голове!“
Паровоз и последние вагоны торчали из-за здания, как шампур из туши телёнка. Маленького и худосочного. Поскольку я теперь лицо официальное, то имел при себе билет в вагон первого класса! Корреспондент солидной газеты! И стыд не жёг мне щеки, а даже наоборот, я раздувался от гордости. Была реальная угроза, что не пройду в двери купе. Втянул воздух, поджал живот и… прошёл! До самого отхода, крика кондуктора и паровозного свистка, я всё ждал и крутил головой, ожидая попутчика, который разделит со мной дорогу к морю. Но я оказался один. Одиночество моё продолжалось всю дорогу. Так что излить свою гордость было не на кого. И предался я чтению „Всадника без головы“ Майн Рида. Отчасти, это обо мне (что касаемо головы), а отчасти, связано с тем, что о событиях на берегах Оранжевой реки и Трансваале, пока, увы, никем ничего не написано (надеюсь, ликвидировать этот пробел в литературе в ближайшее время). Предвижу ваше возмущение, круглые глаза и возглас: „Задавака!“ Но поскольку я далеко и один, то могу себе такое позволить.
Проснулся и увидел в окно, как резко переменилась природа: небо стало насыщенного синего цвета, его художники именуют „синий кобальт“. Свечи пирамидальных тополей с зелено-седоватой листвой и акации, с кроной, похожей на облако дыма или утреннего тумана, растащенного по слоям ленивым ветром.
Из дороги запомнилась станция с потрясающим по звучности названием „Вапнярка“. Что-то жизнерадостно-сельскохозяйственное кроется в её названии. Представляются выплывающие из тумана над лугами тучные стада коров, дебелые доярки с коромыслами на перинных плечах, несущие вёдра молока утренней дойки. То, что французы называют пасторалью, или „vue rural“.
Одесса доставила массу удовольствия. Один из первых же прохожих возле вокзала на вопрос, как найти гостиницу „Астория“, без промедления сказал: „Выйдете за здесь, повернёте за там“. Потом я услыхал подробную историю, нет, это всё-таки была сага, о его семье и ненавистной тёще Эсфирь Соломоновне. К концу рассказа я, естественно, забыл, куда собирался и зачем вообще приехал в этот город.
Сама Одесса напомнила жгучий, только что снятый с плиты, кипящий борщ. С изнывающими в стороне, от собственной пышности, пампушками. Столько там всего намешано и по цвету, и по темпераменту. Но всё на удивление прекрасно. Все дышит, бурлит и танцует.
Восхитил Французский бульвар, памятник Пушкину, бесстыдные платаны на Дерибасовской, курорт Аркадия и Чёрное, но все же зеленовато-синее, море. С набережной даже видно, как оно изгибается на горизонте. Солнце яркое, тёплое, ласкающее. Будто специально подвешенное сюда для того, чтобы играть в бокале красного вина, который я не преминул с удовольствием употребить. Посидел, пожевал губами и взял второй. И облака белые, будто игрушечные. Разбросаны по небосводу мелкими, крепкими кучками. Такое ощущение, что на необыкновенном синем лугу зацвели перевёрнутые одуванчики. В Питере такого даже летом не бывает. А памятник Дюку де Ришелье удивил размерами. Говорят, что это он в полный рост! Так он что, был не выше Наполеона? Или у меня столичная тяга к гигантизму?
Внизу шумел морской порт. Там я узнал, что моё судно прибывает завтра утром. Места телеграфом из Санкт-Петербурга мне забронированы, так что приключение начнётся с рассветом! (В театрах в таких случаях дают звуки грома или тревожный пассаж на бейном басе или тубе.) Волнуюсь больше, чем перед свиданием с вами, Лиза. Хотя ничего более головокружительного в моей жизни не было. Отправить следующее письмо удастся только в конечном пункте путешествия – Лоренцу-Маркише.
P.S. И если вы уделите десять минут вашего времени, то там меня будет ждать ваше письмо. Эдакий приятный сюрприз для измученного морской болезнью (хотя это не доказано) человека. С уважением и другими чувствами Леонид Фирсанов. Одесса. 22 октября 1899 года».
Октябрь-ноябрь 1899 года. Одесса – Лоренцу-Маркиш
