Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

В два часа ночи сторожевая собака, которую ночью обычно спускали с цепи, но в этот вечер в суматохе это сделать забыли, тихо и жалобно завыла. Пьер Мюнье вздрогнул и хотел было встать, но когда он услышал эти мрачные звуки, которые суеверные негры считают точным предсказанием близкого несчастья, силы оставили его, и, чтобы не упасть, ему пришлось опереться о стол. Пять минут спустя собака завыла еще громче, тоскливее и дольше, чем в первый раз, а через тот же промежуток времени завыла в третий раз, еще мрачнее и жалобнее, чем прежде.

Пьер Мюнье, бледный, не в силах произнести ни слова, с каплями пота на лбу, не отводил глаз от двери, хотя и не подходил к ней, как человек, который ждет несчастья и знает, что оно войдет именно отсюда.

Внезапно послышались шаги множества людей. Шаги приближались к дому, но медленно и мерно; несчастному отцу почудилось, что это похоронная процессия.

Вскоре в передней набились люди; из кого бы ни состояла эта толпа, она хранила молчание; в тишине старику послышался стон, и ему показалось, что стонет его сын.

— Жорж, — воскликнул он, — Жорж, ради Бога, это ты? Отвечай, говори, иди ко мне!

— Да, отец, — отвечал Жорж слабым, но спокойным голосом, — это я.

В тот же миг дверь открылась, вошел Жорж и остановился, прислонившись к ней; он был так бледен, что Пьеру Мюнье на мгновение почудилось, что это тень его сына, тень, которую он вызвал, и она возникла перед ним. Поэтому он не бросился навстречу сыну, а отступил назад.

— Во имя Неба, — прошептал он, — что с тобой, что случилось?

— Ранение тяжелое, но успокойтесь, отец, не смертельное, вот видите, я стою на ногах, правда, долго стоять не могу.

Затем он слабым голосом произнес:

— Ко мне, Лайза, силы оставляют меня…

И Жорж упал на руки негра. Пьер Мюнье бросился к сыну, но тот уже потерял сознание.

Жорж, с присущей ему необычайной силой воли, несмотря на слабость, почти умирая, хотел предстать перед отцом на ногах — на этот раз не из чувства гордости: он знал, как любит его отец, и боялся, что, если старик увидит сына на носилках, его может поразить смертельный удар. Не слушая уговоров Лайзы, он встал с носилок, на которых негры по очереди несли его, когда они пробирались по ущельям горы Большой Перст. С нечеловеческим усилием, подчиняясь могучей воле, преодолевающей физическую слабость, он поднялся, оперся о стену и стоя предстал перед отцом.

Как он и предполагал, это немного успокоило старика.

Но железная воля не устояла против боли, и обессиленный Жорж, как мы видели, упал без сознания на руки Лайзы.

Даже суровые мужчины не могли без сочувствия видеть горе отца — горе, не проявлявшееся ни в жалобах, ни в рыданиях, но безмолвное, глубокое и безутешное. Жоржа уложили на диван. Старик опустился на колени перед сыном, подложил ему под голову ладонь, пристально глядя на его сомкнутые веки; затаив собственное дыхание, он вслушивался в едва ощутимое дыхание сына и поддерживал свободной рукой его свисающую руку. Он ничего не спрашивал, не интересовался мелочами, не заботился о выводах: все было ясно для него — сын его ранен, в крови, без сознания, что еще нужно было узнавать, в чем еще нужно было разбираться перед лицом такой страшной беды?

Лайза стоял в углу возле буфета; опираясь на ружье и поглядывая в окно, он ожидал наступления рассвета.

Другие негры, почтительно удалившиеся после того, как они перенесли Жоржа на диван, теснились в соседней комнате, по временам просовывая свои черные головы в дверь. Некоторые расположились снаружи, под окнами; многие были ранены, кто легче, кто тяжелее, но, казалось, никто не вспоминал о своем ранении.

С каждой минутой число негров увеличивалось: беглецы, рассыпавшиеся во все стороны, чтобы не попасть в руки англичан, подходили к дому Мюнье разными дорогами, один за другим, словно заблудившиеся овцы, возвращающиеся в загон. В четыре часа утра вокруг дома собралось около двухсот человек.

Тем временем Жорж пришел в себя и попытался, произнеся несколько слов, успокоить отца, но голос его был настолько слаб, что, как ни обрадовался старик, услышав его, он стал просить сына помолчать, затем все же осведомился, какое тот получил ранение и какой врач перевязывал рану; в ответ, улыбаясь, едва заметным движением головы Жорж указал на Лайзу.

Известно, что некоторые негры в колониях славятся как умелые хирурги; иногда даже белые колонисты предпочитают обращаться к ним, а не к профессиональным врачам. Дело объясняется просто: эти первобытные люди, подобно нашим пастухам, постоянно находятся в царстве природы и постигают, так же как и звери, некоторые ее тайны, неведомые прочим людям. Лайза слыл на острове замечательным хирургом; негры объясняли его знания тем, что ему известны какие-то заговоры или колдовские приемы; белые же считали, что он знает травы и растения, названия и свойства которых не знакомы никому другому. И Пьер Мюнье успокоился, узнав, что рану сына перевязывал Лайза.

Между тем близился час рассвета. С каждой минутой Лайза, казалось, испытывал все большее беспокойство.