Жорж Санд

Счастливая звезда, приведшая в Ноган Мансо, указала дорогу и другому человеку, роль которого оказалась не менее значительной для полноты счастья Жорж Санд. В 62-м году Морис Санд, холостая жизнь которого тревожила озабоченную семейным благополучием ноганскую помещицу, объявил матери о своей скорой женитьбе. Дочь художника Каламатты Каролина в той же степени, что и Мансо, воплощала в себе давно отыскиваемый идеал. Ее ровный характер, ее деловитость, ее скромные, но приятные музыкальные способности, отсутствие резких суждений и добродушие позволяли справедливо надеяться на то, что Мориса не ожидают в будущем никакие семейные бури. Не о чем ином Жорж Санд и не мечтала для своего возлюбленного сына. Лина Санд без критики и простодушно присоединилась к обожанию, которым Мансо и Морис окружали ее свекровь.

В ноганском доме воцарилось полное счастье, подобное тому, которое встречается в эпилогах романов со счастливым окончанием. Жорж Санд сама любила эти окончания и судьба не обманула ее простодушной доверчивости.

Даже печальные события, смерть любимого внука и Мансо, уже не могли нанести серьезных ран этому заключенному в броню оптимизма сердцу. В жизни ее было слишком много спокойных радостей, чтобы она могла не найти утешения от каких бы то ни было потерь. Театр марионеток Мориса ежевечерне, несмотря даже на печаль, царившую иногда в доме, изображал ей придуманные жизненные драмы деревянных человечков без сердца и крови. Драмы эти были по большей части чувствительны. Морис был большим мастером своего дела, и игра марионеток бывала так реальна, что иногда исторгала у его матери слезы. Эти слезы была последняя дань, которую она отдавала своему другу Корамбе.

«У меня очень утешительные и даже веселые мысли о смерти, — писала она Дюма, — и я надеюсь, что заслужила себе счастья в будущей жизни. Я провела многие часы своей жизни, глядя на растущую траву или на спокойные большие камни при лунном свете. Я так сливалась с существованием этих немых предметов, которые считают неодушевленными, что начинала ощущать в себе самой их тихую усыпленность. И внезапно в минуты такого отупения в моем сердце пробуждался восторженный и страстный порыв к тому, каков бы он ни был, кто создал эти две великие вещи: жизнь и покой, деятельность и сон. Эта вера в то, что всеобъемлющий больше, прекраснее, сильнее и лучше каждого из нас, позволяет нам пребывать в мечте, которую вы называете иллюзиями молодости, а я называю идеалом, то есть способностью видеть истину, скрытую за видимостью жалкого небесного купола. Я оптимистка вопреки всему, что выстрадала, это, быть может, мое единственное качество. Вы увидите, что придете к тому же. В ваши годы я также мучилась и болела физически и морально. Но в одно прекрасное утро я сказала себе: «Все это мне безразлично. Вселенная велика и прекрасна. Все, что мы считаем очень важным, преходяще и об этом не стоит думать. В жизни есть только две-три истины, важные и серьезные, и именно этими истинами, такими ясными и простыми, я пренебрегла, не понимая их. Меа culpa. Я была наказана за свою глупость, я страдала столько, сколько только можно страдать; я должна быть прощена. Примиримся же с господом богом».

С того момента, как в 1871 году была провозглашена республика, дело человечества казалось ей тоже выигранным. Провозглашение коммуны она восприняла, как трагический досадный эпизод, как последний взрыв дурного характера возлюбленного французского народа. Тьер, «мудрый педагог», укротил бунтующих. Она приветствовала новое республиканское буржуазное правительство и успокоенная уходила из жизни, убежденная, что новая республика поведет Францию по пути прогресса. Общественное благополучие было достигнуто, так же как и благополучие личное. Французский народ она оставляла в верных руках.

Суждение Жорж Санд о коммуне вызвало гнев многих бывших ее друзей-радикалов; к этому гневу она оставалась равнодушной и не стремилась оправдаться. Ей казалось, что ее убеждения, оставаясь по существу прежними, вылились в такую стройную систему, которую уж не в силах разрушить какой бы то ни было человеческий суд. Она привыкла к потерям друзей; их уносили смерть и изгнание; если иные уходили от нее по недостатку взаимного понимания — она примирялась и с этим. Она утешалась тем, что вновь встретится со всеми в лучшей жизни, где будут наконец разрушены все партийные преграды.

А в здешней жизни у нее оставался Ноган, большая гостиная в стиле Людовика XVI, сохранившаяся в неприкосновенности со времен бабки, круглый стол, вокруг которого садилась по вечерам ее семья и новые друзья. Гости играли в домино, рисовали, читали новые романы Флобера, рассуждали о пьесах Дюма. Лина Санд шила платья своим дочерям. Из соседней комнаты доносился смех детских голосов. Внучки прибегали и бросали бабушке на колени своих кукол, которым она кроила миниатюрные наряды. В камине трещал сверчок и песня очага.

Глава пятнадцатая Последние дни