Жозефина

Неприятель мог не опасаться маленького числа французов. Он был уверен в победе и уже готовил лестницы, с помощью которых предполагал взбираться на стены Вероны. Положение Бонапарта казалось безнадежным. И именно в этот критический момент уже на следующий день после своего поражения при Калдиеро 13 ноября он нашел время написать из Вероны Жозефине письмо, полное любви и ласковых упреков: «Я тебя больше совсем не люблю, наоборот, я тебя ненавижу; ты лгунья, плохая, глупая, дурная. Ты мне совсем не пишешь, ты не любишь своего мужа, ты же знаешь, какое удовольствие доставляют ему твои письма, а не напишешь ему даже каких-то шести строк! Что же вы делаете весь день, мадам? Какое же важное дело отнимает у вас время и не позволяет вам написать вашему возлюбленному? Какая привязанность отняла и отбросила в сторону любовь, нежную и постоянную любовь, которую вы мне обещали? Кто этот прелестник, этот новый любовник, который отнимает все ваши мгновения, заполняет ваши дни и мешает вам заниматься своим мужем? Жозефина, поостерегитесь, однажды ночью двери откроются, и я тут как тут. В самом деле, я обеспокоен, мой милый друг, не получая известий от вас. Напишите мне быстрее четыре странички о тех милых штучках, которые наполняют мое сердце страстью и удовольствием. Надеюсь, что скоро я сожму тебя в своих объятьях и покрою тебя миллионами поцелуев, жарких, как на экваторе».

Мадам Ремюза, больше склонная отрицать способность Бонапарта к сердечным чувствам и придерживавшаяся мнения, что он жил головой, была, однако, поражена страстью, переполнявшей эти письма. Она пишет в своих мемуарах: «Я видела письма Наполеона, написанные мадам Бонапарт во время первой итальянской кампании… Они весьма своеобразны: почерк труднорасшифровывающийся, ошибки в орфографии, стиль странный и сбивчивый. Но у них такой необычный тон, в них мы находим такие сильные чувства, такие живые, резкие и в то же время такие поэтические выражения, такую непохожую на всех других любовь, что не найдется ни одной женщины, которая бы не оценила по достоинству тот факт, что они адресованы ей. Они резко контрастировали с изысканной и сдержанной любезностью писем госпожи де Богарне. Впрочем, сколь лестно для женщины (в период, когда политика определяла действия мужчин) оказаться как бы одной из движущих сил триумфального марша целой армии! Накануне одной из своих самых крупных баталий Бонапарт написал: «Я здесь вдали от тебя! Мне кажется, будто я провалился в кромешную тьму, и чтобы выйти из мрака, в который меня погрузило твое отсутствие, мне требуется смертельный губительный свет артиллерийских залпов, которые мы выпустим по нашим врагам».

Между тем опасность становилась предельно угрожающей. Спустя много лет Жозефина рассказала генералу Сегюру, что незадолго до битвы при Арколе она получила от Бонапарта письмо, в котором он уверял, что у него нет больше надежды, что все потеряно, что повсюду неприятель выставил большие силы, чем у него, Бонапарта, и не остается ничего, кроме отваги, что, вероятно, он потеряет Адидж, что затем он попытается посражаться за Мантую, и что после потери этой последней позиции, если он еще будет жив, он присоединится к Жозефине в Женеве, куда он советует ей уехать.

Предвидя беспорядки, даже резню, сигналом к которым мог бы послужить ее отъезд, Жозефина приняла решение остаться и даже ничего не изменила в своих привычках. Она продолжала вести обычную жизнь, посещая театры с замиранием сердца, но стараясь сохранять хладнокровие, несмотря на угрожающие настроения и поползновения некоторой части миланского населения. В течение трех ночей миланцы проникали в дом и доходили почти до ее постели, будили ее, заставляя вскакивать среди ночи. Они приходили под предлогом — узнать у нее новости, но, по всей видимости, чтобы убедиться в ее отъезде и ни на минуту не задержать начало своего восстания.