Жозефина

Еще несколько дней Лавалетт оставался в Париже, не желая, чтобы его слишком поспешный отъезд мог быть, приписан страху. Прежде чем пуститься в путь, он зашел к Ожеро взять у него поручения. Генерал довольно легко говорил ему о Бонапарте, а о дне 18 фрюктидора с большим воодушевлением, чем он говорил раньше о сражении при Арколе. «Знаете ли вы, — сказал он ему, — что вас нужно было бы расстрелять за ваше поведение? Но будьте спокойны и рассчитывайте на меня». Улыбнувшись, Лавалетт поблагодарил его, но понял, что бесполезно было бы испытывать его расположение и на следующий же день отправился в Италию. Он покидал Париж 1 вандемьера, в момент, когда Директория, министры и все представители власти направлялись на Марсово поле, чтобы там отпраздновать первый день VI года Республики.

Со своей стороны Бонапарт, который, общаясь с состоявшей из республиканцев армией, делал вид горячего сторонника 18 фрюктидора, обратился к войскам со следующим заявлением: «Солдаты, мы скоро будем отмечать 1 вандемьера, самую дорогую французам дату, она останется в анналах истории мира. Именно этот день станет датой основания великой нации, которая призвана судьбой удивить и спасти мир. Солдаты, вам, покорителям Европы, удаленным от своей отчизны, готовили цепи. Вы это понимали, вы об этом говорили. Народ проснулся, указал предателей, и они уже в кандалах. Из заявления исполнительной Директории вы узнаете, что замыслили и готовили враги для солдат и специально для дивизий итальянской армии. Их предпочтение возвышает нас. Ненависть предателей, тиранов и рабов станет в истории нашим самым прекрасным завоеванием, путем к славе и бессмертию».

Не один Бонапарт старался производить впечатление экзальтированного республиканца. Так поступал и бывший епископ Талейран, тот самый Талейран, который через несколько лет на конгрессе в Вене с такой елейностью будет говорить о законности. Через четыре дня после 18 фрюктидора он написал Бонапарту: «Против Конституции давно уже зрел заговор в пользу монархии.

Это уже не скрывалось, это было заметно даже невнимательному взору. Ругательством стало само слово «патриот». Все республиканские институты были унижены. Самые непримиримые враги Франции ринулись в ее лоно и были там приняты с уважением. Притворный фанатизм перенес нас вдруг в шестнадцатый век… С первого дня было объявлено о том, что всякого, напомнившего о монархии, Конституции 93-го года или Орлеанской конституции, ждет скорая смерть».

После своего возвращения из Парижа Лавалетт нашел Бонапарта в Пассериано, где тот с некоторых пор расположился. В самых мельчайших подробностях он рассказал ему обо всем, что произошло. Главнокомандующий произнес: «Почему столько слабости при таких суровых формах? Зачем столько безрассудства, когда достаточно твердости и решительности? Это трусость — не провести вовсе процесса в Пешигрю. Ведь предательство было очевидно, и фактов более чем достаточно, чтобы уличить… Нужна сила, когда невозможно по-другому. И когда ты хозяин положения, предпочтительней правосудие». Затем он продолжил в молчании свою прогулку по саду. Наконец он добавил, покидая Лавалетта: «Принимая все во внимание, можно сделать вывод: эта революция будет сильным ударом кнута по нации».

На самом деле настоящим победителем 18 фрюктидора была не Директория: им был сам Бонапарт.

Глава XIV

ПАССЕРИАНО

В середине сентября 1797 года Бонапарт вместе с женой — его семья уехала после свадьбы Полины с Леклерком, — расположился в Фриуле в замке Пассериано, чтобы здесь закончить дипломатические переговоры, проводимые с австрийским правительством. Этот красивый замок был сельской резиденцией бывшего дожа Манина и располагался на левом берегу Тальяменто в четырех лье от Удине, в трех лье от руин Аквилы. Воин предстал здесь миротворцем. Успокоенный в отношении роялизма государственным переворотом 18 фрюктидора, которым он воспользовался не замаравшись, он представлял теперь себя консерватором, и в своих переговорах с австрийскими полномочными представителями он с удовольствием напоминал, что его жена — светская дама, и что он сам дворянин.

Он начинал уже проявлять дворянские притязания, о которых принц Меттерних написал в своих мемуарах. По словам самого знаменитого австрийского дипломата, он высоко ценил свое дворянское происхождение и древность своего рода. Не однажды он предпринимал попытки объяснить Меттерниху, что единственно зависть и клевета могли заставить косо смотреть на его дворянское происхождение и подвергать его сомнению. Он говорил Меттерниху: «Я нахожусь в особых условиях. Есть генеалогисты, которые хотели бы отыскать мои корни чуть ли не со времен потопа, и в то же время есть партии, которые утверждают, что я простолюдин. Бонапарты — это добрые и славные корсиканские дворяне, малоизвестные, потому что мы совершенно не выезжали с нашего острова. Но мы намного лучше тех многочисленных ветрогонов, которые забрали себе в голову желание принизить нас».