Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

Ошеломленные парижане стали очевидцами въезда короля, королевы и их сына, трех марионеток, спесиво развалившихся в карете времен Филиппа V^[255], влекомой мулами с бубенчиками на сбруе. Король, шумный, гротескный, жестикулирующий, выглядел редкостным идиотом, да к тому же выставлял свою глупость напоказ. Королева была отталкивающе, чудовищно, нечеловечески уродлива. Что до их пятилетнего сынка, il Contino^[256], то он, повествует Лора, «протягивал вам руку для поцелуя, даже если вы его о том не просили, после чего весьма непристойно показывал то, что принято прятать, — у него, видите ли, „были колики в животе“, как выражался его родитель».

Успех спектакля превзошел надежды Бонапарта. Слышали даже, как он растерянно пробормотал:

— Знай я, что так получится, он бы с места у меня не тронулся.

А ведь это было еще не все! В этом пришлось убедиться на обеде, устроенном Жозефиной в Мальмезоне в честь пармской четы. «Когда король вылезал из кареты, ему стало нехорошо, причем весьма странным образом, — рассказывает нам г-жа Жюно. — Проходя через вестибюль с колоннами, я угодила в сумятицу, поднявшуюся в связи с этим событием. Королева выглядела страшно смущенной и старалась заслонить собой мужа, но ведь невозможно скрыть от стольких внимательных глаз лицо, пусть даже самое неприметное, когда с человеком случается эпилептический припадок, а злополучный монарх страдал, видимо, этим ужасным недугом. Когда я в тот день его увидела, он был бледен, как смерть, а черты его совершенно искажены. Должна сказать, что этот припадок, каковы бы ни были его причины, продлился меньше, чем обычно в таких случаях, но зато был ужасен. Когда он вошел в гостиную, г-жа Бонапарт поинтересовалась, что с ним было.

— О, ничего, ничего… Правда, Луиза? Так, пустяки, спазм в желудке… Мне хочется есть, я с удовольствием пообедаю… Мне хочется есть… Я уже говорил об этом Пепите… Правда, Пепита?

В этом смехе на еще бескровных и сжатых губах было нечто устрашающее».

В Опере, куда удивительную чету повезли Бонапарт с Жозефиной, гостям показали вольтерова «Эдипа». Когда прозвучал стих:

Я создавал царей, сам стать царем не мысля,

весь зал повернулся к консульской ложе и зааплодировал. Король залился дурашливым смехом и запрыгал в кресле.

— Поколение, которое сейчас подрастает, не знало, как выглядит король, — заметил Бонапарт, посмотрев на жалкую марионетку. — Вот мы ему и показали образчик.

Единственное утешение: Жозефина отлично чувствовала себя в своей роли и приняла гостей так, словно сама родилась на ступенях трона.

* * *

7 июля 1801 «гражданка супруга первого консула», не оставлявшая надежду родить ребенка, выехала из Мальмезона на лечение в Пломбьер, сопровождаемая г-жой Летицией, Гортензией, г-жой Лавалет и Раппом.

«Отбывая из Мальмезона, — непринужденно пишет Гортензия, — все общество плакало, отчего у дам так разболелась голова, что день для этих приятных особ выдался трудный. Г-жа Бонапарт-мать перенесла испытание с величайшим мужеством, чего нельзя сказать о г-же Бонапарт-консульше; обе юные дамы в дормезе, м-ль Гортензия и г-жа Лавалет, вырывали друг у друга флакон с одеколоном, и любезный г-н Рапп на каждом шагу останавливал лошадей, чтобы дать отдых своему заряженному желчью сердечку».

Ехать трудно. Еда плохая: «шпинат, заправленный лампадным маслом», или «красная спаржа на кислом молоке» — так, по крайней мере, утверждает Гортензия, добавляя: «Мы худели прямо на глазах». Свекровь по-прежнему смотрит на невестку с явным презрением, тем более что местные власти устремляются навстречу приезжим дамам, а в Пломбьере и Люкзейле дают балы и празднества не ради нее, la madre, а ради Жозефины. Экс-вдова Богарне встречает между двумя купаниями Астольфа де Кюстина и его мать Дельфину, возлюбленную Александра, — воспоминания о монастыре кармелитов, ожившее для «Розы» через семь лет, насыщенных таким множеством событий.

Тем временем Бонапарт остается в столице. «Мальмезон без тебя слишком уныл», — пишет он жене.

Болтая с г-жами Амлен и де Шовлен, Жозефина не сводит нежного взора с томной восемнадцатилетней Гортензии, танцующей с Астольфом, Будущая королева Голландская не очень красива, но наделена, как и ее мать, безграничным обаянием, она «свежа, как цветок», и соединяет, как утверждают, креольскую непринужденность с французской живостью. По мнению другой женщины, у Гортензии «самые прекрасные белокурые волосы на свете». Ко всему этому следует добавить «кроткую» веселость и «пикантное» лукавство. Сверх того, она премило рисует и поет, ловко играет на рояле и восхитительна на сцене. Естественно, это маленькое чудо надо выдать замуж. Гортензия влюблена или считается влюбленной В Дюрока^[257], любимого адъютанта своего отчима.

— Я никогда не смогу называть тебя госпожой Дюрок, — говорит ей однажды мать.

Вот вернутся — там посмотрят.