Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

На это можно возразить, что для д'Энгьена этой новой Франции не существует, а г-н Бонапарт — просто-напросто узурпатор. Тем не менее виновность герцога для первого консула бесспорна. «Он выглядел как эмигрант, схваченный — правда, вне пределов Франции — с оружием в руках, а это преступление, за которое революционные законы карали смертью[281]».

Бонапарт тут же принимает решение: пленника везут в Париж, он, несомненно, прибудет завтра, 20 марта, и незамедлительно пойдет под суд. Он объясняет это Жозефине, которая, соблюдая верность обещанию, данному ею г-же де Ремюза, умоляет мужа не осквернять руки кровью одного из Конде.

— Женщинам не следует вмешиваться в такие дела, — отвечает Бонапарт. — Моя политика требует этого акта: благодаря ему я обрету право быть милосердным в дальнейшем. Безнаказанность ободрит все партии, и я буду постоянно вынужден преследовать, изгонять, осуждать, упразднять все, что сделано мной для эмигрантов, и в конце концов отдаться в руки якобинцев. Роялисты уже не раз компрометировали меня перед революционерами. Казнь герцога Энгьенского даст мне свободу рук по отношению ко всем.

Что бы ни говорил потом Наполеон на Святой Елене, Жозефина, видимо, гнула свое.

— Герцог Энгьенский, — орудие мести со стороны англичан, — похоже, возражает ей муж. — И в конце концов, он замешан в заговоре Жоржа.

— Но зачем, Бонапарт, было впутывать в дело господина де Коленкура? Ты усугубляешь этим отвратительность всей истории: его предки были связаны когда-то с домом Конде.

— Я этого не знал, но какая разница? — возражает первый консул. — Если Коленкур будет скомпрометирован, не беда: он станет служить мне еще лучше, а противная партия простит ему его дворянство.

В парке Жозефина воспроизводит эту сцену г-же де Ремюза. На лужайке рабочие сажают кипарис. Жозефина задумчиво смотрит на них.

— Боже мой, сударыня, это именно то дерево’^[282], которое подходит к сегодняшнему дню.

Не желая признать себя побежденной, Жозефина вновь берется за свое. На этот раз Бонапарт теряет терпение:

— Уходите. Вы — сущий ребенок и ничего не понимаете в политике!

— Ну что ж, Бонапарт, — парирует она, — если ты казнишь своего пленника, тебя тоже гильотинируют, как моего первого мужа, но на этот раз и меня с тобой.

На следующее утро Жозефина встречает г-жу де Ремюза такими словами:

— Все бесполезно, герцога Энгьенского привезут вечером, препроводят в Венсен и ночью будут судить. Бонапарт запретил мне впредь говорить о нем. Он говорил со мной о вас, — добавляет она затем, — я призналась, что все вам рассказала; он был неприятно поражен тем, что вы расстроены. Постарайтесь напустить на себя беспечный вид.

Весь день 20 марта Бонапарт, видимо, колеблется, — по крайней мере, если верить Жозефине.

— Я ношу его помилование в сердце, — якобы говорит он жене, — но не только ради себя: я хочу, чтобы потомок Великого Конде^[283] служил в нашей армии, — я достаточно для этого силен.

Вечером, за обедом, он сажает маленького Наполеона на стол: ему весело «смотреть, как малыш запускает ручонку в кушанья и опрокидывает все вокруг». После еды он так ласково играет с внуком Жозефины, что та смотрит на г-жу де Ремюза, улыбаясь и словно говоря: «Вот видите, он совсем не зол, и мы можем быть спокойны».

Ее муж, действительно, расслабился, потому что думает совсем о другом: в пять часов пополудни герцог Энгьенский доставлен в Венсен. Вдруг он поворачивается к г-же де Ремюза и любезно осведомляется:

— Что это вы не нарумянились?

— Забыла.

— Как! Женщина забыла о румянах? — изумляется он и со смехом обращается к жене: — С тобой-то, Жозефина, такого никогда не случается.

И добавляет:

— Женщины, отлично умеют делать две вещи, которые им очень идут, — румяниться и плакать.

Чуть позднее, играя с ним в шахматы, г-жа де Ремюза слышит, как он цедит сквозь зубы:

— Дай руку, Цинна, мне. Останемся друзьями^[284].

Затем, во всеобщем молчании, он декламирует слова Гусмана из «Альзиры»^[285]:

Моя рука, когда твоя мне смерть сулила…

«Я невольно подняла голову и взглянула на него, — рассказывает г-жа де Ремюза. — Он улыбнулся и продолжал играть в шахматы. В эту минуту я вправду предположила, что он, обманув жену и всех, готовит большую сцену милосердия. Эта мысль, за которую я крепко ухватилась, успокоила меня: мое воображение было тогда еще очень пылким, и к тому же мне так хотелось надеяться!

— Вы любите стихи? — спросил меня Бонапарт.

Мне очень хотелось ответить: „Особенно когда они находят применение в жизни“. Но я не посмела».