Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

— Заявляю вам, — предупреждает он, — что, если вы предпочтете ее интересы моим, я сумею заставить вас раскаяться; я отберу у вас сына, упрячу вас в какую-нибудь дальнюю дыру, откуда вас не вытащит никакая сила, и вы заплатите несчастьем всей своей жизни за вашу приверженность к собственной семье. И, главное, смотрите, чтобы ни одна из моих угроз не дошла до ушей моего брата! Его могущество не защитит вас от моего гнева.

Гортензия начинает свой крестный путь. «Супружеский деспотизм» Луи перейдет вскоре все границы.

— Вы не можете меня любить, — утверждает он. — Вы — женщина, следовательно, сотканы из хитрости и недоброжелательства. Вы — дочь безнравственной женщины, вы принадлежите к семье, которую я ненавижу. Как видите, у меня достаточно оснований следить за каждым вашим шагом!

7 апреля Бонапарт объявляет:

— Я издам закон, который сделает меня хозяином, по крайней мере, в собственной семье.

Закон вступает в силу уже 18 мая, но это значит принимать решение в обход клана.

Что касается Жерома — тут никаких проблем: он не спросил у брата позволения жениться на американке, которую любит, и тем самым поставил себя вне складывающейся системы.

Остается Люсьен.

Но Люсьен тоже отказывается не только от прав на наследство для себя и своих детей, но больше того — от разрыва союза с г-жой Жубертон, хотя Бонапарт так никогда и не примирился с этим браком. Первый консул хотел бы женить его на овдовевшей королеве Этрурии.

— Моя жена, сын, дочери и я — одно целое, — отрезал Люсьен.

С ним, самым умным из его братьев, у будущего императора происходит такая ожесточенная стычка, что вечером, придя к Жозефине, Бонапарт падает в кресло и подавленно признается:

— Кончено. Я порвал с Люсьеном и запретил ему докучать мне своим присутствием.

Жозефина по-прежнему добра к мужней родне, хоть теперь, когда Бонапарт намерен сделать жену императрицей, клан ненавидит ее с каждым днем все сильнее; она пытается оправдать деверя.

— Ты добрая женщина, коль заступаешься за него, — отвечает ей муж.

Он взволнованно встает, обнимает жену и, — рассказывает очевидец, — «нежно кладет ей голову на плечо, продолжая говорить и не отрывая руки от ее головки, элегантная прическа которой так контрастирует с его поблекшим и мрачным лицом». Люсьен, — жалуется Бонапарт, — отверг все его настояния. Брат припугнул его, потом, сменив тактику, обещал ему свое благоволение. Нет, Люсьен любит свою жену г-жу Жубертон и отказывается развестись с ней в угоду брату, ради того, чтобы стать французским принцем.

— Он, однако, крепкий орешек, — со слезами на глазах вздыхает Бонапарт, встретив в собственной семье такое упорное сопротивление там, где на карте стоят столь важные интересы. — Значит, мне придется обособиться от всех и рассчитывать только на себя. Ну, что ж, с меня достаточно будет и этого, а во всем остальном меня утешишь ты, Жозефина.

* * *

Бесплодие Жозефины все «осложняло». Ее исчезновение сняло бы проблемы наследования и усыновления. «Было бы желательно, чтобы императрица скончалась, — холодно напишет Фуше несколько позднее. — Это устранило бы все трудности. Рано или поздно ему придется взять другую жену и сделать ей детей: пока нет наследника, всегда остается опасность, что его смерть станет сигналом ко всеобщему распаду. Братья его возмутительно бездарны, и значит, всегда могут поднять голову сторонники Бурбонов».

Но почему будущий император не разводится, хотя Жозефина живет и здравствует, не принося ему наследника, а усыновление невозможно? Проблема эта встает вновь и вновь. У клана такая застарелая ненависть к креолке, что его членам легче пойти на риск утраты будущего трона, чем присутствовать при короновании вдовы Богарне. Но и на этот раз Бонапарт непреклонен: он не разведется.

Любовниц у него хватало, но отцом он никогда не был. Стоит ли выставлять себя на посмешище, идя на развод, чтобы опять остаться бездетным? Он молод, будущее за ним! Зачем бросать женщину, которую он еще любит и, несмотря на все ее траты и долги, упрекает только в лживости — пороке, который всегда будет его раздражать.

«Императрица была мила и добра, но в высшей степени расточительна и лжива, — скажет он позднее Бертрану, который запишет этот разговор по собственной стенографической системе[288]. — Ее первым ответом на самый простой вопрос было „нет“. Она во всем видела ловушку, спохватывалась же лишь позднее. Торговцам было приказано называть лишь половину ее долгов, чтобы, уплатив миллион, я мог считать, что с этим покончено, Как бы не так! Она уверяла, что ничего не должна и не просила денег, а платить все-таки приходилось…»

«Она никогда не говорила правду, — уточняет он. — При каждом вопросе ощетинивалась. Первым ответом всегда было „нет“».

— Вы видели Гортензию? Евгения? Госпожу мать?

Нет.

— Но ведь с ней были ее горничная, компаньонка, две кареты…

— Ах, верно! Она провела здесь два часа и завтракала со мной.