Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

От одного совещаньица на ходу к другому, от a parte к a parte^[194] — все это между двумя улыбками хозяйки дома или двумя предложенными ею чашками чая — постепенно вырабатывается план. Итак, два директора, Сийес и Роже Дюко, войдут в новое правительство. Но режим будет переходным. Бонапарту желательно, чтобы положение осталось неопределенным. А Баррас? Его купят. Он ведь продажен и к тому же отыгранная фигура. За известную сумму золотом он исчезнет из Истории. Генерал Мулен вернется в безвестность, откуда его вытащила политика. Что до Гойе, то этого, конечно, нейтрализует Жозефина… Таким Образом, Директория сбрасывается со счетов, но остаются обе палаты. Операцию лучше всего провести в два этапа. Совет пятисот и Совет старейшин убедят, что в Париже зреют беспорядки. Эта формула означает, что парижане ворвутся в залы заседаний. Раздадутся крики о том, что — в переводе на тогдашний язык — «останки Республики» будут брошены «в когти коршунам, которые примутся рвать друг у друга ее истощенные члены». Конвент в прошлом не раз испытывал подобное насилие. Поэтому подготовленные заранее старейшины и пятьсот, где председательствует Люсьен Бонапарт, проголосуют за перевод Законодательного собрания из пределов Парижа, например в Сен-Клу, а Бонапарту, назначенному командующим вооруженными силами, будет поручено поддержать порядок, то есть установить новый.

Речь шла, по-видимости, лишь об изменениях в правительстве, но никто еще не представлял себе всего размаха преобразований, замышленных заговорщиками. Иные воображали, что произойдет всего-навсего известное «ретуширование». С каждым днем Бонапарт все больше боялся огласки. Однажды вечером, вернувшись от Талейрана, он рассказывал Жозефине, как сильно испугался, когда перед жилищем Талейрана на улице Тебу, 24 остановилось несколько карет, сопровождаемых всадниками. Наверняка их решили арестовать! Они с Талейраном погасили свечи, но то, что они увидели из окна маленького флигеля, рассеяло их страхи. Просто-напросто у одного из фиакров, отвозивших под надежной охраной выручку из игорных домов Пале-Рояля, сломалось колесо.

Нет сомнений, что, слушая рассказ мужа, Жозефина дрожала. Теперь она смотрит на Бонапарта новыми глазами. Мы уже упоминали об этом, а теперь находим этому подтверждение в письме, сохранившемся в Мальмезоне и адресованном гражданину Ване, негоцианту и кузену Ж. М. Эмри. После возвращения, — пишет она, — Бонапарт «выказал себя еще более любящим, чем раньше». Поэтому она «совершенно счастлива».

На следующий день после отправки этих строк, 6 ноября, т. е. 15 брюмера, Жозефина провожает мужа. Он не без опаски едет на банкет, устроенный на семьсот персон в честь его и Моро в церкви Сен-Сюльпис, которую переделали в храм Победы. Бонапарт боится, как бы его не отравили, и ест только яйца вкрутую. Под сводами церкви царит холод, такой же ледяной, как общий тон застолья. Каждый следит за любым своим словом и лишь вполголоса поверяет соседу свои тревоги или надежды.

— Мне скучно. Едем отсюда, — заявляет Бонапарт.

Возвратясь на улицу Победы, он застает там Фуше, Арно и неизбежного Гойе, который пожирает Жозефину глазами. Когда директор и министр отбывают, Арно, убежденный, что чистка назначена на завтра, 1 6 брюмера, осведомляется;

— В котором часу завтра?

— Завтра ничего. Партия отложена.

— Сейчас, когда дело зашло так далеко?

— Послезавтра все будет кончено.

— А вдруг завтра что-нибудь произойдет? Вы же видите, генерал, секрет просачивается.

— Старейшины — люди робкие. Они требуют еще сутки на размышление.

— И вы дали им эти сутки?

— Что за беда? Я оставляю им время убедиться, что могу действовать как с ними, так и без них. Итак, восемнадцатого!

16 брюмера Гойе, который, как сказал Андре Гавоти, «все еще верит в чистоту намерений своей обольстительной подруги, равно как в совершенство возглавляемого им режима», наносит Жозефине визит. Вот так ежедневно, в четыре часа пополудни, он является к той, кого любит. Она принимает его на своем канапе, не жалея на него ни улыбок, ни креольского сюсюканья, ни нежных взглядов, потому что по-прежнему надеется вовлечь директора в заговор. Но он, слепой, как сама страсть, вселившаяся в пятидесятилетнего мужчину, пребывает в экстазе и не замечает ее плутовства, так что, приехав на улицу Победы, Фуше слышит от него:

— Что нового, гражданин министр?

— Да ничего, честное слово, ничего.

— Полноте!

— Все та же болтовня.

— О чем же?

— О заговоре.

— О заговоре? — изумляется находчивая Жозефина, напуская на себя встревоженный вид.

— Да, о заговоре, но я знаю этому цену. Я в этом разбираюсь, гражданин директор, можете на меня положиться. Существуй заговор с тех пор, как о нем говорят, мы бы уже имели тому доказательства на площади Революции или Гренельской равнине.

Как хорошая актриса — «это была настоящая женщина», — скажет о ней ее муж, — Жозефина изображает крайний испуг, Гойе улыбается и думает, что успокоит ее таким заявлением: