Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

— Нынче утром я поклялся защищать народных представителей и не желаю в тот же вечер нарушить клятву: я не боюсь столь слабых противников.

Он неправ и позднее признает это.

Оставались, наконец, Гойе и Мулен, отказавшиеся подать в отставку. Пока что охрану Люксембургского дворца несли солдаты Моро, часовой был выставлен даже у входа в апартаменты поклонника Жозефины, в те самые апартаменты, где на камине по-прежнему красовался бюст Бонапарта. Но, разумеется, если завтра день пройдет без осечки, Директория, состоящая из двух директоров вместо пяти, не может не рухнуть.

На другое утро Жозефина, еще не вставшая с постели, слышит, как муж подбадривает своих офицеров и говорит Ланну:

— Вы ранены, нам же придется долго пробыть в седле. Оставайтесь здесь.

Потом он поворачивается к Бертье, которого пошатывает:

— Бертье, что с вами? Вы больны?

— У меня чирей, который вот-вот лопнет, и мне сделали припарку.

— Так оставайтесь.

— И не подумаю, — отвечает Бертье. — Даже если мне придется передвигаться ползком и вытерпеть все муки ада, я вас не брошу.

В этот момент Жозефина просит Бонапарта подняться в спальню. Она хочет его поцеловать.

— Ладно, я поднимусь. Но сегодняшний день — день не женский.

Что она ему говорит? Неизвестно, но догадаться можно. На этот раз она перестает быть женой, столь бесцеремонно обращавшейся с мужем. Бонапарт перестает быть «за-а-бавным». О, тут уж речь идет не о физическом влечении, но о чем-то, что может заменить последнее и что, несомненно, более глубоко. Слыша, как он садится в экипаж и отправляется навстречу своей судьбе, слабая и беспечная Жозефина наверняка разражается рыданиями, и сердце ее готово разорваться.

В ту же самую минуту Бурьен и Лавалет по дороге в Сен-Клу проезжают по площади Согласия, где столько месяцев подряд высился эшафот.

— Друг мой, — вздыхает секретарь Бонапарта, завтра мы будем спать в Люксембурге или кончим вит здесь.

А Жозефина?

Кем она будет завтра? Женой осужденного на смерть, а то и вдовой расстрелянного на месте, или супругой повелителя Франции?

* * *

Так, в полном неведении, она пребывает до половины шестого вечера, когда ее наконец успокаивает нарочный, посланный к ней Бурьеном по распоряжению Бонапарта. Посланец принес сугубо оптимистические вести. Бонапарт понимает, какую тревогу испытывает его жена. Недаром почти сразу по выходе из Совета старейшин он приказал Бурьену мчаться к ней.

Все произошло не так, как надеялись заговорщики. Генерал внезапно — и противозаконно — ворвался в зал к отцам сенаторам.

— Вчера, когда вы призвали меня, чтобы сообщить мне декрет о передаче власти и поручить его исполнить, я был спокоен. Я незамедлительно собрал своих сотоварищей, и мы поспешили вам на помощь. А сегодня меня поливают клеветой. Идут разговоры о Цезаре, о Кромвеле, о военном правительстве. Но разве я поторопился бы оказать поддержку народным представителям, если бы хотел установить военное правительство?

Но затем, как только Ленгле^[199] прервал его, закричав: «А конституция?» — Бонапарт начал запинаться. Он растерялся перед носителями красных тог и забормотал:

— Люди прериаля, мечтающие вернуть эшафоты и отвратительный режим террора на землю свободы, сплачивают своих пособников и готовятся осуществить свои гнусные замыслы. Совет старейшин уже порицают за принятые им меры и доверие, которым он меня облек. Но неужели я задрожу перед бунтовщиками, я, кого не могла сокрушить коалиция?^[200] Если я виновен в коварстве, станьте все Брутами!

Затем, повернувшись к Бертье и Бурьену, он перешел к угрозам.

— И пусть мои сотоварищи, не покинувшие меня, пусть доблестные гренадеры, которых я вижу вокруг этих стен, тут же направят мне в грудь свои штыки, принесшие нам нашу общую победу. Но если какой-нибудь подкупленный из-за границы оратор обратит к их генералу слова «Вне закона!» — пусть его на месте сразят военные перуны.

Старейшины запротестовали. Тогда он неловко бросил фразу, которая в каирском диване заставила бы арабов склонить головы:

— Не забывайте, что я выступаю в сопровождении бога войны и богини удачи.

Собрание разом забурлило, и почва окончательно ушла у Бонапарта из-под ног: «Тот, кто не был там, не способен себе это представить, — рассказывает Бурьен. — Надо признать, в том, что он тогда лепетал с непостижимой бессвязностью, не было ни малейшей логики. Бонапарт не родился оратором. Можно предположить, что грохот битв был ему привычней, чем шум дискуссий на трибуне. Его место было на батарее, а не в председательском кресле на собрании».

Тогда Бурьен оттащил Бонапарта за рукав, вполголоса увещая его:

— Выйдите, генерал, вы несете Бог весть что.

Тут Бонапарт покинул позицию с несколько гротескным призывом:

— Кто любит меня — за мной!

Бурьен явно скрыл самые жалкие подробности сцены от Жозефины, чьи страхи рассеялись, но лишь отчасти, потому что оставалось главное — Совет пятисот. Если бы она знала, что еще ничего не кончено! То, что, как казалось утром, пройдет без осечки, обернулось полным провалом!