Жребий

— Плеваться я не собираюсь, — ответил Нетудыхин с улыбкой. — А сказать свое — необходимо. По возможности — не ниже уже достигнутого художественного уровня.

— Несерьезно, Тимофей Сергеевич. Неопределенно все это как-то и беспредмет-но. У мужика должно быть конкретное дело, которым он занимается, — тогда он чего-то стоит. Занятие же литературой — это вроде что-то и уважаемое и вместе с тем — колы-хание воздуха, слова одни. Я тебе предлагаю Дело настоящее. Заметь, для Отечества, к судьбе которого ты не равнодушен, — я знаю, знаю, не перечь, — не менее важное, чем твое писательство. Ты молод, полон сил, человек со способностями — почему бы тебе не работать там, где ты можешь принести максимальную пользу? Скажу больше: ты мне симпатичен — нет, не потому, что свой брат, детдомовец. Другие тут, на твоем месте, сопли распускают, бабами плаксивыми становятся. Ты вел себя нормально, как положено мужику. Но у тебя какие-то перевернутые представления о нашей службе. Я даже догды-ваюсь, откуда они. Сказать? От детдомов. От лагерей. От неприязни к сукам и стукачам. Но это же разные вещи! Не служители мы Зла, а защитники Добра, если выразиться по-твоему, по-литературному! Мир расколот, и правда на нашей стороне. Тебе негоже укло-няться от этой борьбы. Ты подумай. Поверь, подобное предложение здесь, в этих стенам, делается редко, очень редко. Советую тебе не торопиться с ответом.

— А мои судимости?

— Что судимости? Детство это все, дань обстоятельствам. От тебя требуется принципиальное согласие. Остальное утрясем.

— Нет-нет, — сказал Нетудыхин. — Я вас понимаю, но я очень далек от такого рода занятий. Мне дорога школа, детвора моя непутевая. А литература — это, может быть, всего лишь хобби. Вы несколько завысили мне цену.

— Значить, не согласен?

— Нет.

— Ладно, пока оставим этот разговор. Не торопись, думай. Мы подождем… Те-перь слушай, что я скажу. Вот тебе бумага, садись за тот стол и пиши подробную объяс-нительную о "Сюрпризе". Где, когда, как задумал, как писал, что на тебя повлияло, по-чему рассказ уничтожил — короче, все с чувством, с толком, с расстановкой. Понял? Пиши так, чтобы потом лишний раз тебе не пришлось переписывать. И мне голову не морочил. Давай, иди садись и пиши. Я отлучусь на часок. Час тебе достаточно?

— Наверное.

— Давай. Так… Что-то я еще хотел у тебя спросить?.. Да, вспомнил. Анчуткин Владимир Борисович — тебе эта фамилия о чем-нибудь говорит?

— Анчуткин, Анчуткин… Нет, впервые слышу. Среди моих знакомых фамилия с шипящей буквой есть только у одного человека — у Шорохова Николая Дмитриевича, — сказал Нетудыхин и посмотрел на Зуева.

— При чем здесь Шорохов? — сказал Зуев, поняв, на что намекает Нетудыхин.

— При том же, что и Анчуткин. Только у одного с буквой шипящей буквой обра-зуется закрытый слог, а у другого — открытый.

— Не понял, — сказал Зуев, заморгав веками.

— Потом поймете, — ответил Нетудыхин и пошел с бумагой к столу.

"Нет, такого человека нельзя упускать", — подумал Зуев. И закрыв кабинет на ключ, куда-то поспешил.

Тимофей Сергеевич задумался.

Объяснительная записка заняла не час, а целых полдня. Зуев, вернувшись и про-читав то, что написал Нетудыхин, потребовал, чтобы объяснительная была переделана и носила покаянный характер.

— В чем, в чем я должен раскаиваться? — спрашивал Нетудыхин.

— В том, что ты посмел включить в свой фарс вождя.

— Но он там присутствует постольку поскольку. Парадокс состоит в том, что ге-рой мой, играющий Ленина, верит, будто искусство способно преобразовать жизнь.

— А разве нет?

— Нет. К сожалению, простому люду не до искусства. Он живет заботами о куске хлеба.

— Странный ты человек, Тимофей Сергеевич. Для кого же тогда писатели пишут книги?

— Для таких же идеалистов, как и они сами. Это одна из возвышенных мнимо-стей, которые свойственны творческим людям. Из этой ложной убежденности в рассказе и возникает фарсовые ситуации.

— Но ведь там и чекисты были! — повторил свой прежний упрек Зуев.

— Были. А как же? Кому же ловить лжевождя, как не им?

— И ты паясничал над ними!

— Не больше, чем над своим главным героем. Это тот смех, который считается, что он оздоровляет.

— Есть вещи, Тимофей Сергеевич, исключенные из области осмеяния. Как при-знанные всеми святыни. Как Бог у верующих. — ("Ого!") — Иначе это уже получается святотатство. Что-то должно оставаться неприкосновенным. А такой смех подобен ржав-чине, разъедающей устои общества. Ты далеко зашел, дружок. Жаль, что нет текста. Впрочем, возможно, тогда бы тебе и не пришлось писать объяснительную…

— Начинается! — не сдержался Нетудыхин, — Опять вы мне угрожаете.

— Нет, я тебе говорю по-дружески. Чтобы ты впредь думал, прежде чем что-то писать. И кому читать, — добавил Зуев, плутовато зырнув на Нетудыхина.

Тимофей Сергеевич моментально уловил, к какому откровению склоняет его Зуев.

— Рассказа нет, — сказал он. — И то, что я его сжег, есть, по существу, призна-нием ошибочности моей точки зрения. У всех случаются неудачи. Почему же за писате-лем вы не оставляете такого права?