Жребий Кузьмы Минина

   — Заносчив стряпчий, — поморщился Кузьма. — Да и можно ли на него опереться? Ну-ка сызнова переметнётся...

   — Некуда. Ляпунова ему ни ляхи, ни бояре не спустят. А уж Заруцкий тем паче. Припёрт Биркин. И посему вернее его ревнителя вам не будет.

   — А ты сам, Дмитрий Михайлович? Нашим бы тщанием да твоим умением...

   — Не гожусь я. Раны ещё донимают. Так и Биркину ответствовал на его неотступные увещания. Призовите кого-нито другого. Родовитее.

   — Не кто иной, а ты нам люб. Мужики за тебя горой встанут.

   — Мужики! — не скрыл досады Пожарский. — У мужиков я токмо и в чести.

   — Дозволь спроста молвить, княже? — поднялся Кузьма. Взгляд его построжал. Тяжёлые руки крепко обхватили кушак на поясе.

   — Говори, — пытливо глянул Пожарский на старосту.

   — Не тебе бы, Дмитрий Михайлович, отпираться. Не родовитостью ты вселюдно дорог, а радением честным за отчу землю, умением ратным. Нешто тебе зазорно то? Нетто в боярских теремах приязни ищешь?

На один лишь миг мрачным отчуждением, как стужей, оледенило лицо Пожарского, но снова оно помягчело.

   — Может, и правда твоя, вожатай, — скупо улыбнулся князь. — Да что толковать о голове без тулова? Наперво о рати ваша забота.

Кузьма поднял с лавки принесённый им длинный свёрток, развернул холстину и протянул Пожарскому саблю в богатых, украшенных серебряными бляхами ножнах.

   — Прими, Дмитрий Михайлович, поминок от нижегородских торговых людей.

   — Покупаете, лукавцы? — засмеялся несколько растерявшийся князь, однако подарок принял.

   — Впрок дарим, — засмеялся и Кузьма. — Чей день завтра, а наш — седни.

Князю нравилось доброе оружие. Знали нижегородцы, чем ему угодить. Он вытянул лезвие, полюбовался на совесть выкованной сталью.

Потом бережно вставил клинок в ножны.

   — А согласия моего всё же покуда не дам, — снова посмурнел Пожарский. — На свой риск починайте. Заладится дело — известите. Не заладится — буду вам без надобы...

Заночевав в Мугрееве, ходатаи поутру тронулись в обратный путь.

   — Порожни вертаемся, — с грустью обронил Фотинка, когда выехали за ворота.

   — Не скажи, — возразил Кузьма. — Князь толково рассудил. Что ноне ему от нас? Мы ж ещё и рукава не засучили.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Сумерки позднего вечера. Скудные тусклые огоньки уже замерцали в слюдяных оконцах домов. На краю Ивановской площади у коновязи жолнеры жгут костёр: оттуда несёт подгорелой кашей. Дымно горят плошки у Грановитой палаты. Но вспыхивающие там и сям жалкие светлячки утопают в густеющих потёмках. И громче начинает перекликаться стража на кремлёвских стенах.

У Фёдора Ивановича Мстиславского, в его дворе, что чуть ли не примыкает к самой крепостной стене, сходятся большие бояре. Опасливая челядь встречает каждого не перед воротами, а уже у крыльца и провожает не в светлицу, а в задние покои. Хотя бояться вроде и нечего, — Гонсевский вовсе не препятствует сходкам беспрекословно покорных думников, — однако бережёного Бог бережёт. Мало ли кто из вельможных панов невзначай вздумает пожаловать — придётся сажать со всеми. А дело требует несуетного да сокровенного обговора.

Войдя в невеликую горенку, где, по обыкновению, Мстиславский принимал нужных людей, Лыков усмешливо попенял:

   — Уважил ты нас, Фёдор Иванович: хоронимся, ровно тати. Ладно, ещё не в чулане.

Дряблое лицо Мстиславского осталось бесстрастным. Свычны главе Боярской думы пустые задевки, и он не снизошёл до ответа.

Зато князь Иван Семёнович Куракин не замедлил с лёгким увещанием:

   — Полно-ка тебе, Борис Михайлович, задираться. Благодари Бога, что Салтыков в отъезде. Довольно нам от него было грому-то.

Лыков недовольно поджал губы, почтя неприличным упоминание о Михаиле Салтыкове, словно тот был нечистой силой, но ему хватило благоразумия промолчать.

Бояре, собравшись на свою тайную вечерю, были одеты по-обыденному, кому в чём гоже. Но, блюдя чинность, сели чередом, как в Думе, на устланную коврами лавку. Лишь Мстиславский устроился наособь: в иноземном, чёрного дерева кресле с затейной спинкой, уподобленной распахнувшей крылья хищной птице, и с подлокотниками, схожими с когтистыми лапами.

Поглаживали бороды степенные мужи, перебирали перстами прорезное узорочье посохов, щурились на огонь свечей в напольных шандалах, оценивающе оглядывали золотые оклады икон да уныло позёвывали, крестя рот. Всем было ясно, что преть придётся долго. Иначе Мстиславский бы не потревожил.

Старший боярин не спешил начать. То, что тяготило ум, ему самому казалось святотатством. Всё же деваться некуда. И, сжав пухлыми руками птичьи лапы на подлокотниках, он заговорив тусклым, утомлённым голосом:

   — У нас нету иной заступы, окромя той, что с нами в Кремле. Нету, покуда не подоспел с войском от короля гетман Ходкевич. Однако и оной можем лишиться. Терпят заступники многие нужи. До вылазок уж неохочи. Како ратоваться без передыху? А даве в Китай-городе пожар немалые припасы унёс. В поляках и литве замешание. Не приведи Господи, покинут нас. Али ещё хуже, дворы наши зорить пустятся. Чем тогда уймём?..