Жребий Кузьмы Минина

   — Токмо ли грабёж там! — затряс бородой Нагово. — Прегрешенье содомское. Скверна и блуд. Всех черниц опоганили нехристи, на иконах содранных насильничали. На иконах! Над безутешной дочерью царя Бориса надругалися, раздели донага. Ничто им не свято. Ни божье, ни царёво, ни боярско. Отколь тако растление?

   — Отколь? — охотно подхватил Романов, любивший порассуждать о мирских бедствиях. — От опричнины же. От неё, клятой. Почал тогда Грозный бояр утеснять, а служивым худородам за кровавые утехи потакать, для них боярски вотчины дробить. Вот и закрутилося. Порви-ка покров на лоскуты, станут ли те одеялами? Крестьянишки под боярской рукою горя не ведали: земли было вдосталь, и кормили они с неё одного волостеля, а не сотню. Потому и хватало всем. А нонеча что ни деревенька, то поместье. Велик ли с деревеньки прибыток? Последнее тянет из неё худород, а всё у него нехватки, и крестьянишки нищи. Ране у них воля была, всяк выбирал, где ему мило. Да от добра-то добра не искали, множество на земле сидело прочно. Днесь бы и податься от худорода — ан не смей, нет прежнего выходу. Нешто смуте не быть? Ин в казаки побег, ин в шиши, а ин в леса глухие, в безлюдье. Лови — не переловишь. И всем худо: и пахотникам, и служивым, и боярам. Царям тож...

   — Царей ему жаль! — ядовито прервал Романова Лыков. — Горазд ты, Никитич, тень на плетень наводить, ухи вянут. Худо, молвишь, царям? А они при нас были, цари-то, опосля блаженного Феодора? Все беззаконные, все ложные. Может, Отрепьев — царь або Шуйский? Аль и Годунов тебе царём был?

   — Я у Годунова, опричь злой опалы, ничего не выслужил. Не тычь меня Годуновым! — осерчал Романов. Его трясло от обиды. — Весь род наш пострадал!

Он вытащил платок, стал утирать взмокшее лицо.

   — И я тож был в опале, и Шереметев вон, — не унялся Лыков. — Оттого толкую тебе: неча на Грозного валить годуновски вины. Грозный-то избором, а Годунов сплошь родовитое боярство сёк. Сам худород и худородов возносил. Лучших же соромил. Не при нём ли чинились непотребны позорища? Богдану Бельскому по волоску каты бороду выдрали. Плаха-то куды пристойней! Стоном мы стонали...

   — Ты-то не стонал, Борис, — ровным голосом произнёс Шереметев, который, хоть и не хотел ни во что мешаться, всё же не смог стерпеть явной неправды. — И легка опала твоя была. Нешто опала воеводство в Белгороде? Не Пелым же, не Тобольск. Да и не без вины ты, знаю. Любо тебе козни заваривать да местничаться. За то и наказан.

   — Не клади охулку на меня! — вскочил уязвлённый Лыков. Он весь подобрался, словно зверь перед прыжком, голова ушла в плечи, так что расшитый жемчугом козырь чуть не целиком выставился из-за неё. — Наказан-то я за праведную тяжбу с годуновским потатчиком Пожарским. А вот ты, Фёдор! — Лыков грозно выпрямился. — Ты, Фёдор!..

Мстиславский поднял было руку, чтоб остановить препирательство, но отступился, раздумал. Знал, если завязалась боярская пря, не сдержишь, покуда сама не утихнет. Да и невесть когда в последнее время бояре схватывались открыто — есть смысл послушать.

   — Ты, Фёдор, молодец тихонею прикидываться: ласковое-де теля двух маток сосёт. Куда ж ты норовишь, коли от нас уже покаяния взыскуешь? Вельми ты оглядчивый. Невольником тут ся выставляючи, мучеником мнишь прослыть: казнюся, мол, что с панами заедин в осаде очутился. А не ты ль о прошлом годе канцлера Льва Сапегу нижайше упрашивал рязанскую вотчинку, Годуновым у тебя отъятую, тебе воротить? И нежли не явил милость Сапега, нежли не получил ты от Жигимонта жалованную грамоту? Всё лукавство твоё въяве!

   — Спуста измену мне клепаешь, — с печалью в глазах усмехнулся Шереметев.

   — И то, Борис, — вступился за Шереметева Романов. — Будя считаться. Никто из нас не свят.

   — Ты, Никитич, не суйся! — ещё пуще взбеленился Лыков. — Я козней не спускаю.

   — Родство бы хоть почитал, — укорил Иван Никитич.

Лыков был женат на родной сестре Никитичей, которым и Шереметев доводился родичем, но, когда распалялся, он забывал обо всём, кроме своих обид.

   — Все вы метите ополчиться на меня, окаянные! — возопил он. — А я нетто честью поступался? Не в пример вам! Ты-то, Никитич, перед всяким расстилаться навычен, всем угождать.

У Романова вконец лопнуло терпение. Он кривобоко вскочил и ударил посохом в пол.

   — А ты, Борис, яко на духу скажу, навычен злобствовати. Всё не по тебе. И повсюду твоя правда. Да не умыслишь, что мы про твои скрытные проказы ведаем. При Шуйском, вспомни-ка, ты купно с Куракиным да иными втай Тушинскому вору прямил, заговор готовил, а сам меж тем к царю Василью лобызаться лез. Эва праведность!

Тут уж не выдержал Куракин. Отстранив Лыкова, который, не помня себя от гнева, бросился на родича, он строго стал выговаривать Романову: