Жребий Кузьмы Минина

Многое переворошил в памяти Василий Андреевич за время своих ночных бдений: жизнь была прожита изрядная. Вспоминал князь счастливую пору великих надежд, когда совсем юным он был отличен назначением головой в сторожевой полк, проявивший себя в Ливонском походе, и когда спустя годы, после удачного посольского похода своего отца Андрея Дмитриевича в Персию к шаху Аббасу, он удостоился чести возглавлять строительство самой могучей на Руси крепости в Смоленске. Вспоминалась и горестная пора опалы при Отрепьеве и Шуйском, чему была причиной долгая сердечная приязнь усопшего Годунова к Звенигородским. Да, не прошла даром ревностная служба оплёванному всеми Борису, и по сей день мечут презрительные взгляды иные бояре в сторону Звенигородских.

Не раз уж доводилось юлить да заискивать перед теми; кто ране сам униженно набивался в друзья. Нелегко смирить гордыню, нелегко твёрдость поменять на покладистость — тут никакая личина не сгодится, надо было и впрямь поступаться старыми привилегиями, чтобы обрести новые. И тут старший брат Василия Андреевича Фёдор оказался расторопнее. Через Салтыкова завёл он дружбу с всесильным канцлером Львом Сапегой. Дважды уж ездил к нему. Правда, посылая с ним в подарок канцлеру лисью горлатную шапку, Михаил Глебович нанёс Фёдору страшную обиду, обвязав ту шапку тесёмкой с печатью, из-за опаски, что его родич может подменить подарок, но Фёдор стойко сносил и не такие оскорбления. В лицо плевали — знай, утирался. Вестимо, где теряешь, там и находишь. Опять же: где унижается достоинство, там оно и возвеличивается. Верноподданнические услуги вполне окупили хлопоты Фёдора, который добился у канцлера высокого чина окольничего для себя и брата. И уж ничего ему после не стоило подписаться под боярскими грамотами Шеину с требованием немедленной сдачи Смоленска полякам и Филарету о повинном признании Владислава. Что и говорить, умел Фёдор выходить сухим из воды. Однако всё зыбко в мире сём, где густо перемешаны ложь и правда. И как угадать, самая ли прочная та нить, за которую ныне ухватились Звенигородские?

Размышляя о хитроумии Фёдора, Василий Андреевич припомнил слова того о нижегородцах. Брат уже воеводствовал в Нижнем при Годунове и не со стороны знал о тамошних жителях. «Оные люди, — говорил Фёдор, — вельми толковы и работящи, верны слову и держат язык на привязи. Да изрядно горды и неуступчивы, задарма с них ничего не возьмёшь. Приручить их можно токмо лаской. Наговори им короб улестных словес — и попрячут ежовы иголки, разомлеют. Тут уж не зевай, а помаленьку стравливай дружку с дружкой. Весь-то задор на себя и обратят...»

Но впору ли ныне придётся мудрость братова? Не прежни времена...

На полдороге застиг Василия Андреевича первый снегопад. Правда, не густ был снежок, скупой крупкой сеял, а час от часу белее и белее становилось окрест, и ко всем тревогам добавилась новая: дай бог успеть до обильного снега, не удосужишься в крайний срок сменить колесо на полоз — и увязнешь в заносах. А менять несручно: все возы надо перекладывать. Пришлось немилосердно гнать лошадей.

Миновав Павлов Острог, он выслал вперёд оповестителей. Надеялся, что по обычаю встретят его нижегородцы хлебом-солью. Но у городской заставы никого не было. Ни один колокол не ударил в его честь. Как незваный гость въехал Василий Андреевич в Нижний. И надо бы осерчать ему, повернув обратно и потребовав виновников на расправу, да не смог: чуял, себе причинит тем большее зло.

Только в кремлёвских стенах, выйдя из колымаги, Звенигородский облегчённо вздохнул. Десятка три богатых возков и расписных саней в пёстрых разводах и цветах скопилось возле съезжей избы. Лучшие люди Нижнего, вырядившись в дорогие шубы — бобровые да куньи, крытые гладким, косматым и тиснёным ярким бархатом, аглицким да немецким сукном, кучкой стояли у крыльца, терпеливо ожидая воеводу. Серебряными блестками переливался на одеждах снег. Поодаль истуканами замерли стрельцы в праздничных малиновых кафтанах, поедая глазами нового начальника. И ощущение того, что в Нижнем всё блюдётся по старине и что он наконец-то обретёт тут желанный покой, умиротворило Звенигородского. Князь приветно улыбнулся подавшейся ему навстречу знати, из последних сил пытаясь вслушаться в разноголосицу похвал и пожеланий, но страшная усталость подкосила его ноги, и он бы, верно, упал, если бы приглядчивый дьяк Семёнов не подхватил его под мышки и не довёл до крыльца.

— Примем его милость по-христиански, — обернулся он к собравшимся, кивком головы давая знак до поры не тревожить сморённого воеводу, — накормим, напоим да спать уложим, а уж опосля за дела возьмёмся. Расходитеся покудова...

Звенигородский долго не мог прийти в себя, и долго не смолкал по-комариному назойливый звон в его ушах. Так и сидел недвижно в шубе на лавке, поникнув головой, пока звон не стал затихать и наконец пропал вовсе. Тогда Василий Андреевич поднял мутные страдальческие глаза и увидел перед собой дьяка с большой кружкой кваса в руках. Князь выпил квас до дна. Поотмяк.