Жребий Кузьмы Минина

Ретивый ливонец сперва ринулся к оплошавшим ученикам, а потом скакнул от них из клубов серого тяжёлого дыма к Пожарскому. Глаза его были белыми от гнева, руки тряслись, цепляясь за воротник короткого мехового кафтана:

   — Майн Гот!.. Посор!.. Срам!..

Но, чуть не сбив Флюверка с ног, рухнул перед конём Пожарского на колени один из самопальщиков:

   — Упаси ты нас, воевода, от проклятого немца! До полусмерти заездил! На кой ляд нам огненна потеха? Опричь мороки, от неё никакого проку!..

   — С косами да вилами сподручней? — с укором спросил князь. На впалых щеках его играли тугие желваки.

Минин впервые увидел Пожарского осерчавшим и потупился, будто сам был виноват перед ним за то, что князь чаял застать в Нижнем более подготовленных ратников. Но откуда их было взять? Служилое дворянство покуда выжидало, не получив одобрения тугодумного Звенигородского. И к ополчению примкнуло лишь несколько ратных дворян да детей боярских. Всё должно было перемениться только теперь, с приездом князя. На то и рассчитывал староста. И Пожарский не мог того не разуметь, а всё же выказал своё недовольство. «Коли будет и впредь так, смогу ли я сдерживать его?» — рассудительно прикидывал Кузьма.

   — Лютует изверг, нещадно лютует! — не заметив раздражения Пожарского и пропустив мимо ушей его укор, ещё громче возопил жалобщик.

А детина он был ражий, приметный, с толстомясым пунцовым лицом, студенистыми выпученными глазами. Кузьма не сразу узнал в нём сына оханщика Гурьева, державшего на торгу лавочку, так он был распалён и растрёпан.

   — Довольно, Акимка, — одёрнул он жалобщика. — Аль режут тебя? Пошто князю не внимаешь?

Молодец смолк, растерянно уставился на Пожарского. Понял, что по дурости творил поклёп себе же на беду.

   — Мало вас треплет немец, сам пуще изводится, — сурово попрекнул князь, повысив голос, чтобы слышали все. — Я б не спустил, что он спускает. Тут вы пот проливаете, дабы в сече кровью не умыться. Лучше ныне малы муки претерпеть, чем опосля великие... А тебе, — указал он перстом на жалобщика, — не место в рати. Сумятицу там чинить станешь, коль с нытья почал. Ступай домой, приищи дело по плечу али в запечье схоронись.

   — Домой? — испугался детина. — Не, домой не пойду... Казни, не пойду... Помилуй, воевода.

   — У него милости проси, — кивнул князь на Флюверка. — У него!

Жалобщик резво вскочил и бухнулся на колени уже перед наставником.

   — Гут! — засмеялся отходчивый Флюверк и благодарно махнул Пожарскому рукой. — Их сделайт, я сделайт добрый кнехт.

Тронув коня, князь в задумчивости поехал вдоль берега. Кузьма молча следовал за ним. Остановились, когда впереди на склоне стали видны кресты и маковки Печерского монастыря. Тишина была как в пустыне. Врачующая тишина. Но князя она не успокоила.

   — Худо, — сказал он, обернувшись к Минину. — Не чаял я, а доведётся дружбу заводить с вашим воеводою, хоть он и с ляхами был в Москве, когда они там меня побивали. От всякого единения ныне не вред, а польза. Служилого люду больше к нам пристанет. А без него нет сильной рати. В сечу поведу токмо тех, кто справен да искусен.

Пожарский испытующе посмотрел на старосту: не почёл ли он его слова за потворство боярскому ставленнику. Взгляды их скрестились, прямые, открытые. Никакая грань не разделяла в тот краткий миг таких разнородных людей, которые бы в другую пору не могли сойтись близко и которым предстояло возложить на себя единое бремя.

— Не кручинься, Дмитрий Михайлович, — с исповедной мягкостью утешил Минин, — я с тобою до самого скончания нашего дела.

3

Опасливый Звенигородский рассудил, что лучше плыть по течению, нежели встречь потока. В первые дни воеводства он ещё следовал повелениям Боярской думы и даже выказал норов, но, натыкаясь на упорное неповиновение, отступился. Никто не приносил ему доброхотных подношений и не толкался у его крыльца. Посады и уезд обходились вовсе без него. Церковь отвернулась. И некий дерзкий торговый мужик Кузьма Минин обладал большей властью, чем жидкое воеводское окружение, ограждённое стрелецкими бердышами.

Василий Андреевич то сокрушался, то гневался, доводя себя до исступления, однако ни поставленный к нему товарищем старый Алябьев, ни усердный дьяк Семёнов ничем не могли пособить ему. Паче того, Алябьев не единожды упрашивал первого воеводу пренебречь мнимой властью московского боярства, уронившего себя новыми сделками с Жигимонтом. Звенигородский колебался, боясь просчитаться и надеясь на благоразумие того служилого дворянства, которое не хотело мешаться с чернью. Но пылкий мининский призыв и возросшая земская казна привлекали многих, раскалывая дворянскую верхушку. Чуял Звенигородский, что нарастает недовольство его бездействием, сдерживающим подначальных ему служилых от вступления в ополченские ряды, а всё же избегал дать добро. Ничего не решал, плыл по течению.