Жребий Кузьмы Минина

Уже были накрыты столы и собрались гости. Вот-вот должны подъехать молодые из церкви. Мининская чета вышла на крыльцо: в руках у Кузьмы — хлеб-соль на расшитом убрусе, у Татьяны Семёновны — снятая с тябла икона Николая-угодника. Дорожка, что тянулась от самого крыльца к распахнутым настежь воротам, была загодя устлана соломой, и, видя, как споро засыпает золотистую расстилку мельтешивый снежок, Татьяна Семёновна забеспокоилась:

   — Эва мешкают!

   — Мигом объявятся, — покосился на её заалевшую щёку Кузьма и, усмехнувшись в бороду, спросил: — Али запамятовала, Танюша, про наше-то венчанье? Лишнего в церкви не стояли...

   — Кому бы запамятовать! — оживилась, но сразу же и понурилась жена. — Небось век миновал с того дни, а помню. Да не привелося вдосталь нарадоваться. Недоброе нам время выпало, разлучное. Не дай Бог такого сиротам нашим. Когда в дорогу-то тебя с Фотином сряжать?

   — Погоди ещё. До весны бы со сборами не протянуть.

   — Ну слава Богу. Где весна, там и лето, — с облегчением вздохнула Татьяна Семёновна.

Кузьма жалостливо поглядел на неё, но утешать не стал:

   — Нет, Танюша, медлить нам не с руки. Часу не задержимся, коль сберём силы...

Раздавшись в отдалении, немолчный трезвон колокольцев стал быстро приближаться, и в мгновение ока в открытые ворота бойко влетели и сразу же встали разгорячённые, в облаке пара и взметённого снега лошади. Увитый лентами, увешанный цветными тряпицами, погремками и бляхами свадебный поезд сгрудился, смешался, и треск столкнувшихся саней, озорные выкрики и смех праздничным шумом заполнили двор. Скидывая тулупы, на снег высыпала молодая гурьба, вытолкнула вперёд сияющих Фотинку с Настёной.

С первого возка скакнул дружка Огарий в малиновой шапке и нарядной, в блестках перевязи через плечо, подбоченился и начальственным взором окинул свадебную ватагу.

   — Во имя Отца и Сына Святого Духа, аминь! Добралися во здравии. Да все ли поезжанушки туточки стоят? Все ли поезжанушки на венчанных глядят?

   — Все! — хором отозвалась ему молодь.

Огарий взял за руки новобрачных, повёл по дорожке к крыльцу. Суетливо забегая сбоку, торжествующий Гаврюха смазывал рукавом благостные слёзы с лица. Сыпалось золотое жито на молодых. А они, построжавшие, с потупленными головами, опустились у крыльца на колени, низко поклонились хлебу-соли да иконе, коей были благословлены.

   — Будьте счастливы, детушки, — растроганно молвила Татьяна Семёновна и наказала невесте: — Послал тебе Бог честного мужа, Настенька, береги да холи его.

   — А ты, Фотин, помни, что речено мудрым Сильвестром в «Домострое», — поучительно вставил в свой черёд Кузьма. — «Аще дарует Бог жену добру, дражайши есть камени драгоценного».

Фотинка с Настёной встали с колен. На загляденье ладной да пригожей была чета: молодецкой статью привлекал жених, хрупкостью и миловидностью притягивала невеста, покрытая дарёным расшитым серебряными звёздами и цветами лазоревым платом.

   — Милости просим, люд честной, — чинно пригласил Кузьма гостей в дом.

На миг задержавшийся в дверях Фотинка тихонько дёрнул его за рукав:

   — Дмитрий Михайлович не давал о себе знать?

   — Покуда нет. С делами, чай, запарился.

В то время как хозяева рассаживали гостей, Огарий щедро сыпал прибаутками:

   — Ну-ка, стары старики, пожилые мужики, гладкие головы, широкие бороды, куньи шубы, лисьи малахаи, тётушки, баушки, молоды молодушки, красные головушки, дочери отецкие, жёны молодецкие, добры молодцы, столешны кушаки, берите-ка черпаки, наливайте дополна зелена вина...

А Фотинка извёлся, взглядывая на дверь: неужто Дмитрий Михайлович нарушит слово? А что ему! Он — князь, никто ему тут не ровня. Может и побрезговать.

   — Хозяюшка, — не унимался добросовестный Огарий, видя, как вместе с Фотинкой затомились гости. — Нам бы таких ложек на стол принести, чтоб кусков таскать по шести. Не гляди, что мы недоростки, зато щи хлебать хлёстки...

И уже были налиты все чарки и расставлены все блюда, когда дверь раскрылась. Пахнуло от осыпанной снегом шубы Пожарского бодрящим свежачком.

   — Любовь да совет молодым! Мир дому сему! — скидывая шубу на полавочье, возгласил князь и двинулся в красный угол к Фотинке с Настёной. Но на полдороге замешкался, словно что-то запамятовал, и, обернувшись к двери, крикнул: — Заходите, незваные!

Ватажка ряженых в вывернутых шубах, в рогатых харях с мочальными бородами, потрясая бубнами, ввалилась в горницу. Никто и помыслить не мог, что строгий ратный воевода горазд на весёлую затею: гости в изумлении раскрыли рты. Но изумление сразу же сменилось хохотом. На свадьбах заведены были такие потехи, и Пожарского, поступившего по народному обычаю, не могли не одобрить.

Ряженые протиснулись к молодым, окружили и, горстями кидая в них пшеницу, стали припевать:

Вам с колосу осьмина,
Из зерна вам коврига,
Из полузерна пирог!
Наделил бы вас Господь
И житьём, и бытьём,
И богачеством!

Недолго думая, Фотинка изловчился и сорвал харю с лица ближнего к нему ряженого.

   — Афанасий!