Жребий Кузьмы Минина

Когда успокоенный и довольный Дмитрий Иванович ушёл, великий государь ещё некоторое время стоял посреди палаты, крепко задумавшись.

И единственно отрадной среди тяжких дум его, словно яркая просинь среди обложных туч, была мысль о племяннике.

Как изъеденная ржой непрестанных козней, отравленная ядом изворотливости и лжи, рано одряхлевшая от суетных метаний, но всё-таки жаждущая покаяния душа тянется к очищению, так и Шуйский льнул к мужественной и чистой молодости своего племянника. Весёлый на пиру и удалой в сече, покладистый в дружеском споре и верный в слове, рослый и сильный, тот любил и в других такую же открытость и простосердечие, широту и отвагу. Воля, раздолье, конь и тяжёлый палаш, к которому приноровилась его рука, — это была для него истинная жизнь.

Но Шуйский дорожил племянником не только и не столько за это. Стиснутый боярским своеволием и почти смирившийся с ним, подавленный духовно, растерянный от неуспехов, он обнаружил в своём побочном родиче не одни великие ратные задатки, но и прирождённый дар прозорливо мыслить и дерзким, однако разумным решением преодолевать всякую безысходность.

Словно хмель, что обвивает здоровое цветущее древо, обретая опору и вытягивая его соки, слабый властитель цеплялся за племянника, питаясь его разумом и стойкостью.

Никогда бы Шуйский не сумел уломать боявшихся осложнений с поляками больших бояр, чтобы они дозволили обратиться за помощью к свейскому королю Карлу, если бы его не надоумил и не наставил на это племянник.

Самого Шуйского страшила всякая близкая связь с чужеземцами. В правление Годунова он диву давался, как тот ловко налаживал сношения с английской королевой, датским принцем, немецкими торговыми людьми, но втайне осуждал его: одно оттого смущение на Руси. Зело уж по-бесовски непристойно, бойко и разгульно вели себя чужеземцы на Москве в своих срамных коротких одежонках. С блудовскими ужимками распутный наёмник из Парижа Яшка Маржерет чуть ли не на венец царю Борису усаживался, гоголем в царских палатах расхаживал, девок за бока прилюдно пощипывал. Да то и не диво, ежели, по слухам, его король Анри сам бесу и поныне служит, предав свою гугенотскую веру. Ишь, плут, проглаголил: «Париж стоит обедни» и поцеловал проклинаемый же самим католицкий крыж. Ни святынь своих не почитают, ни самих себя. Некий захудалый аглицкий купчишко эвон что о своём короле Иакове изрёк: «Наимудрейший дурак во всём христианском свете». В обычае у них насмешничать, распутству предаваться да насильничать. Гишпанские вон владыки только и знают что костры палят, по всем своим землям ни про что ни за что тысячами жгут людишек. Чего уж их судить! Великий Рим в смраде погряз, поганых иезуитов расплодя. Довелось Шуйскому зреть их злодейские лики при Гришке Отрепьеве: одним обличьем устрашают. Вся зараза, вся погань нечистивая, того и жди, Русь затопит. А ей бы, матушке, покоя да тишины ноне. Но как запереться? Как отгородиться? Непонятная, странная, чуждая жизнь вершится там, за пределами его царства, насылая нехристей и нечестивцев, проходимцев и разбойников, отравителей-лекарей и воров-самозванцев.

Братцу Дмитрию Ивановичу что — не ему за государство ответ держать! Всё как с гуся вода. Никоторого в нём удержу, по Москве привык всякие слухи носить. Вот и эту нелепицу о Михаиле в уши напустил. Неужто по пустой завидке?

Но ведь и сам он, государь, не может избавиться от неясного беспокойства, даже получая добрые вести из Новгорода. Чувствует, не вытащил его племянник из трясины, а окунул в новую. Молодому всё нипочём, а старому во все стороны поглядеть надобно, стремглав да впопыхах дела вершить не подобает. В позапрошлую осень прибыли в Москву польские посланники, заключил с ними Шуйский перемирие почти на четыре года. В условиях обговорили, что Жигимонт отзовёт всех поляков от Тушинского вора и оба государя не прибегнут впредь к помощи супротивников того и другого. По совету же Скопина, неосторожно Василий Иванович вступил в связь со злейшим врагом Жигимонта свейским Карлом, — чтоб бес его задавил! — и тем обрёк себя на разрыв с Речью Посполитой, хотя и было оправдание: поляки остались в Тушине, ослушавшись своего короля. Ох, завёл в дебри, запутал племянничек! Того и жди ныне от Жигимонта пакости. Ведь сказано: кую чашу прочим наполняют, сами ту же испивают. Не ядовит бы сей мёд оказался! А ежели вправду не такой уж праведник Михайла, как себя являет?

Никак не оставляли Шуйского недобрые предчувствия. Да вот ещё эти грозные знаки явились, эти зловещие приметы. В прошлом годе по осени среди полуночи услышано было псаломное пение с жалобными причитаниями и плачем в пустом храме архистратига Михаила (Михаила!), усыпальнице царской. А намедни, тоже в ночи, сама собой возжглась свеча в церкви Рождества Богородицы да и потухла от ветра, что дохнул в двери. Не близкую ли погибель вещают чудеса?..