Жребий Кузьмы Минина

В опочивальне Шуйский с вожделением оглядел постель: одна ему ныне услада. И впрямь не могла она не манить. На витых столбиках с золотыми шарами поверху широко раскинулся камчатный полог, на камчатных же занавесях ярко пестреет золотое шитьё — искусно вышитые диковинные звери и травы. Сверкают по бокам опрокинутыми золотыми кубками тяжёлые кисти. Пышная перина вздымается и дышит как опара. Нарядное одеяло с соболиной опушкой густо расшито причудливыми золотыми и серебряными листьями и уже откинуто, приставлена к постели покрытая красным сафьяном скамеечка. Сладок тут сон, блаженно забытьё!

Стягивая с царя сапоги, молоденький спальник робко промолвил:

   — Не гневись, осударь, за вольность. Стольник князь Митрий Пожарский[19] просил до тебя довесть, что уже пять дён у крылец толчётся, твоего слова дожидаючись.

   — Не докучай, не к спеху, — зевнув, расслабленно отмахнулся Шуйский. — Чин не велик — погодит.

Засыпая, он внезапно обеспокоился: скоромное ел, а не помыслил, постная ли ныне среда либо четверг. И успокоился, вспомнив, что четверг.

   — Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй мя, — прошептал он, спокойно отходя ко сну.

4

Бранясь про себя, раздосадованный князь Дмитрий Михайлович Пожарский шёл через площадь к привязи, где стоял его конь.

Не привечали князя на царском дворе. Не надобен был. И не уразуметь, за что такая напасть.

Может, козни боярина Лыкова, который давно затаил на Пожарских обиду? Ещё при Годунове мать Дмитрия Михайловича — княгиня Мария — была в большой ссоре с его матерью. Видно, так: верный человек шепнул вечор стольнику о злой на него лыковской челобитной царю. Но сам Лыков не шибко льнёт к Шуйскому, а, поговаривают, всё в тушинскую сторону поглядывает.

Мог ли царь не ведать того и не презреть лыковского поклёпа?

Верно, промолчал бы Лыков, если бы не успех Пожарского под Коломной. Невелика победа, а всё же почести сулила. Однако даже слова доброго не сказано за то. Других же и за меньшее отличают.

Ещё с осени тушинские ватаги начали брать Москву в кольцо. Гетман Ружинский отрезал от неё запад. Сапега, осадивший Троицу, лишил Престольную помощи с севера и Замосковья. Свободной одна коломенская дорога осталась, по которой двигались обозы с рязанским хлебом. Но и эта тонкая ниточка была ненадёжной: тушинцы уже не раз подступали к Коломне.

Не найдя никого из незанятых воевод, Шуйский поневоле вынужден был искать пригодного бывалого воителя среди стольников. Пожарский кстати пришёлся, ибо ранее воевал в годуновских полках на литовском рубеже и ни в каких шалостях замечен не был. С радостью получил свой долгожданный первый воеводский чин Дмитрий Михайлович. Посланный с небольшим отрядом в Коломну, он рьяно взялся за дело. Князь решил не ждать прихода врага под защитой крепостных стен, а упредить его. Ранним утром, на заре, в тридцати вёрстах от города ратники Пожарского внезапно напали на беспечно подступающих тушинцев и наголову разбили их.

Однако никакой отрады не принесла победа не только Пожарскому, но и самой Москве. Появилась брешь и затянулась. А что ещё мог сделать князь со своим невеликим войском? Только, всполошив врага, вернуться восвояси. Ведь вскоре подоспели большие тушинские силы, наглухо осадили Коломну. Последняя ниточка порвалась. Не оставалось у Пожарского и надежды на то, что получит рать покрепче и снова ринется с ней в сечу. Что он для Шуйского? Жалкий слуга государев, захудалый князь, неудачливый стольник. Ведь любо быть стольником в юные двадцать лет, а после тридцати зазорно.

Крепко задумавшись, Пожарский чуть не натолкнулся на здоровенного детину в рубище. Низко склонясь, тот что-то искал в грязи. Его хватал и теребил за рукав убогий человечишко с несоразмерно большой головой, торопливо приговаривал:

— Брось-ка, брось копошиться, невелика утрата...

Детина под разогнулся, отстранил человечка, без гнева пригрозил:

   — Ужо задам тебе, Огарка. Ух задам! Чай, говорено: не стронусь отседа, покуда не сыщу.

Поодаль наблюдали за ними стрельцы Большого стрелецкого приказа, охранявшие царские покои, переговаривались:

   — Чего сермяжник рылом-то в жиже увяз?

   — А утресь, егда народишко к государю попёр хлеба просить, тута он в скопище иконку обронил, вот и выискивает.

   — Давно уж шарит?

   — Да я с полдни зрю: всё мыкается.

   — Ну и дурень.

   — Сермяжник-то?

   — Сермяжник чего! Ты дурень. Неча тебе делать, глазеешь попусту.

   — А небось отыщет. Вишь, прыткий!

   — Ефимок серебряный немецкий даю — не отыщет! Неужели отыскать? Тута тыщи протопали. Да, может, кто уже и подобрал...

Пожарский тоже приостановился, но не из досужего любопытства. Приглянулся ему крутоплечий ладный детина, который и в рубище имел богатырский вид и отличен был той особой статью, о которой испокон слагаются на Руси песни. Русоголов, круглолиц, голубоглаз, могуч — чем не сказочный удалец!

   — Сыскал-таки, — вдруг разулыбался во весь рот детина, поднимая из грязи тёмную пластинку с оборванным шнурком. — Убился бы, ежели бы не сыскал! Мамка сама мне на шею вешала, благословляла: на удачу, мол.