Жребий Кузьмы Минина

   — Нипочём не унизить нас Бориске Лыкову — руки коротки. Погоди, наладится дело у Михайлы со свеями, порадует вестями о новых бранных победах, и царь-то Василий повоспрянет, и у тебя всё на лад пойдёт.

   — Михайло Васильевич Скопин — добрый воин, — согласился сын. — У него промашек нет.

   — Ладно бы. — Лицо княгини внезапно омрачилось. — Иное меня печалит. Зело худо успехи-то его обернуться могут. Рати водить он ловок, да в хитростях боярских несведущ. Всё на веру принимает. А с Шуйскими ухо востро держать надобно, сгубить всякого им ради себя — ни во что. Да и царь Василий не свят: днесь ты ему дорог, а завтра — ворог.

   — Не нам о нём судить, матушка, мы лишь холопы государевы.

   — Достойно ли подобиться холопам? И своя честь — не у порога ветошь, о кою сапоги вытирать. Да и не токмо царь у нас, но и вся земля наша русская в обороне нуждается. И вера православная наша. И заповеди пращуровы. Неужли не обидно, что Шуйский-то свеям за пособление Корелу уступил? Великой кровью ещё та уступка скажется.

   — Сам мыслю так.

Мария Фёдоровна, пристально глянув на сына, отдёрнула бархатную, расшитую серебряными нитями занавесочку на стене. За ней, в нише была книжная полка. Бережно взяла княгиня в руки ветхую растрёпанную рукопись.

   — Сие поучения незабвенного Максима Грека. Ведай, сыне, что писал он о некоей скорбящей жене Василии. Та жена — наша Русь-матушка в облике безутешной вдовицы, сидящей на пустынной дороге средь лютых зверей. Плачет она вековечно, убивается, стенает от лиходейства и мучительства, от неблагочестивых правителей, что людей стравливают и людским горем и кровопролитием тешатся. Всяк из них дикий зверь, всяк грызётся и злобствует, и никто не печётся о вдовице безутешной,, не радеет за неё. Горестная пустыня — её удел. Вот, сыне, ако провидел Максим Грек. Памятуй о сём. Никому нельзя на поругание нашу землю отдавать — ни своим царям да боярам, ни чужеземным. Памятуй.

Опустив голову, Дмитрий Михайлович подавленно молчал: разумел, какую тяжёлую ношу возлагает на него мать, и опасался, что не в силах будет выдержать той ноши.

   — Заговорилися-то, господи, — спохватилась княгиня Мария. — Уж к вечерне жди позвонят.

Она взглянула на слюдяное решетчатое окно, залитое закатной алостью.

   — В Мугрееве-то скоро, поди, вишенье зацветёт... Истосковалася я по нему. Вертаться навовсе туда хочу. Помирать там буду.

   — Что ты, чур тебя, матушка! — перекрестился Дмитрий Михайлович.

   — Моя, моя пора подходит, князь, чужой уж век, поди, живу, — вздохнула княгиня.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Утёкший в феврале к Тушинскому вору заговорщик князь Роман Гагарин нежданно возвернулся в Престольную и разъезжал на коне по московским стогнам, с великим жаром увещевая всякого не верить самозванцу, ибо он доподлинно разбойник и кровопивец, а в Тушине у него одно пагубство и содом.

К мелким стычкам с воровскими ватагами у городских окраин уже попривыкли, и отряжаемые в усиленные дозоры стрельцы сами отбивали врага, не поднимая сполоха. Очевидцы поговаривали, что в одной из таких стычек был тяжело ранен главный тушинский злодей гетман Ружинский и ему едва ли после того оправиться.

Неудачи вора возрождали надежду на скорое избавление от него. Всё лето москвичи с нетерпением ждали подхода главных сил Скопина-Шуйского из Новгорода и Шереметева из Владимира и наконец облегчённо вздохнули, узнав, что Скопин уже разбил свой стан невдалеке — в Александровой слободе, куда к нему отовсюду стали стекаться ратники.

Всё сулило добрый исход, но громом среди ясного неба грянула весть о переходе Сигизмундовых войск через рубеж и осаде ими Смоленска. И снова воровские скопища с усиленной прытью зашастали по всем дорогам вокруг Престольной.

Тогда-то Шуйскому и пришлось опять вспомнить о Пожарском...

Закаменевшая от первых холодов земля звенела под копытами лошадей. Из ближних рощ наносило палые листья, они взвихрялись и кружились под всадниками. Был один из тех чистых осенних дней, когда могло показаться, что летняя благодать возвращается, если бы не остужающий лица острый ветерок да пестрящая перед глазами листва.

Скача обочь и чуть позади князя по Владимирской дороге, Фотинка радовался, что Пожарский не пренебрёг им, взял с собой наравне с бывалыми воинами, несмотря на его неискушённость. Но не зря всё лето детина усердно учился приёмам рукопашного боя, хоть и нелегко ему это давалось. Он долго не мог сообразить, что в схватке надобно уметь уклоняться от удара, делая обманные замахи, отскакивать в сторону, пригибаться, даже отступать, — ломил по-медвежьи в открытую, на авось, со всей силушкой. Над ним посмеивались, однако он всегда оставался при своём добродушии и незлобивости.

В напряжённом ожидании сечи, где он должен был показать ратный навык, Фотинка первым заметил поспешающий обратно на рысях головной дозор, за которым уже вплотную гналась тёмная конная лава.