Жребий Кузьмы Минина

Равную долю несли все: и коренные жители, и пришлые семьи служилых людей, отъехавших ещё до начала осады в войско Скопина-Шуйского, и окрестные сбежавшиеся селяне. Из восьмидесяти тысяч осаждённых осталось только восемь. Но упорство не покидало живых. И когда расчётливо припрятавший запасы хлеба в церковных житницах архиепископ Сергий стал склонять воеводу Шеина к сдаче, тот посоветовал ему обратиться к самим смолянам да простым ратникам. На это у архиепископа не хватило духу — знал: не только не дадут они согласия, но, пожалуй, ещё и могут почесть его за изменника. Довелось слышать, как честили смоляне королевский универсал, как язвили над сулимыми панскими милостями. Нет, упрямцы не отступятся от своего: лучше смерть, нежели позор. И даже теперь, под сокрушительным огнём пушек, наперёд ведая, что приходит пора самого страшного испытания, никто не поколебался.

Ожидавший главного удара с западной стороны, воевода весь день был занят расстановкой немногих оставшихся у него боеспособных ратников и вечером встал на раскате у Коломенской башни, зорко вглядываясь в скопление немецких ландскнехтов за шанцами. Вроде он не ошибался. Немцы обыкновенно стягивались туда, где затевался самый мощный прорыв: тут они в своих тяжёлых доспехах оказывались сильнее поляков и венгерских гусар, которым не было равных в открытой сече среди чистого поля. И не могла смутить Михаила Борисовича особенно ярая пушечная пальба по другую сторону крепости: вестимо, для отводу глаз.

Когда вовсе стемнело, немецкая пехота кинулась на приступ. Вспышки огня из затинных пищалей и ручниц рваными молниями высвечивали скопища круглых шлемов, острия копий и мечей, кресты на громадных щитах, ступени повалившихся на стены осадных лестниц. Падали, затухая, и вновь вздымались факелы. Схватка завязывалась упорная.

Но уже в начале её возле Шеина объявился запыхавшийся гонец.

   — Беда, воевода!.. Ляхи в проломе Аврамиевских ворот!.. Не сдержати!..

   — Много?

   — Ордою прут.

   — Эк, — скрипнул зубами Михаил Борисович. — Тонка наша ниточка, не по всей стене. И спереду, и со спины враз навалилися поганцы...

Шеин выслал подкрепление. Но оно мало чем смогло помочь. На одного русского приходился десяток врагов.

А тут новая беда! Подорванная ловко заложенной в водосток петардой, вспучилась и рассыпалась незащищённая стена у Крылошевских ворот напротив Днепра. Одна за другой хлынули в пролом польские роты. Поляки заполонили всё торжище и ринулись по крутой Родницкой улице к центру, на соборный холм. Богородицын собор был для них лакомой приманкой: там хранились сокровища.

Вблизи низкой соборной ограды вскипела рукопашная схватка, сюда уже сбежались и насмерть встали многие защитники. В мутной сумеречи свирепо сшибались железо с железом, грудь с грудью.

Смолянам некуда было отступать. Собор стал единственным укрытием для их семей, тут уже теснились тысячи женщин с детьми, а все прибывали новые и новые, несли сюда и раненых. Смертная бледность покрывала скорбные лики, от духоты и скученности пот катился из-под платков и кокошников, в напряжённых, застылых от ужаса глазах дрожали отражения колеблющихся огоньков свечей. Старались не глядеть друг на друга, молчали. Робкий ребячий плач и слабые стоны раненых не рассеивали этого тяжёлого молчания. И оно страшило больше, чем приглушённо проникающий сквозь толстые соборные стены шум побоища. Но скоро шум усилился и неудержимо стал нарастать уже на паперти, возле самого входа.

Десятка два окровавленных ратников спиною протиснулись в собор, стали спешно затворять двери. Гулкие дробные удары, словно пробудив, всколыхнули всех. Один из ратников, пошатываясь от изнеможения, срывающимся хриплым голосом крикнул:

   — Исхода нет? Али полон?..

   — Смерть! — отозвались из разных концов.

   — Где тут зелейные подвалы? — помедлив, спросил он.

Перед ним молча расступились, открывая узкий проход в глубь собора. Словно на плаху, в отрешённой суровости пошёл он по нему, вынув из чьих-то оцепеневших рук свечу.

   — Ты что, Белавин? — боясь поверить в самое страшное, выкрикнули из толпы.

Ратник не обернулся.

И тогда близстоящие начали задувать свечи. Собор погружался во тьму.

   — Упокой, Господи, души усопших раб твоих, — донеслось от царских врат.

Сдавленный стон волной прокатился по всему собору, кто-то не сдержался — зарыдал.

   — Матка, я не хоцю!.. Не хоцю-ю-ю!.. — взвился под своды отчаянный мальчишеский вопль.

Небывалой силы гром навеки оборвал этот голосишко...

Шеина с полутора десятком обессилевших ратников припёрли к Коломенской башне. За спиной воеводы, готовые разделить его участь, жались кучкой прибежавшие к нему в разгар боя жена, дочь и сын. Ратники встали скобой, не подпуская врага близко. Однако ландскнехты и не подходили, выжидали, когда наконец Шеин образумится и бросит оружие сам.

Светало. Поднявшийся ветерок бойко тормошил встрёпанную бороду Михаила Борисовича. Остывало разгорячённое лицо. Непомерная усталость подгибала колени. И уже никакой силы не чувствовал воевода в своём широком, крепко сбитом теле. Но больше усталости начинала тяготить тоска.