Жребий Кузьмы Минина

Взгляд его встретился с напряжённым взглядом кормщика Афанасия.

   — А, помор! — вспомнил он соловецкого гонца и сразу же, будто от сильной боли, скривился. — Уступили мы свеям Новгород. Сука сблудила холопска — Ванька Шваль, втихую, мерзавец, открыл Делагарду ворота, впустил. Одоевский с Исидором сдали город, а мы... мы билися насмерть, да впустую всё, одолел Делагард ...

   — Про Аммоса ведаешь что, софийского протопопа? — спросил Афанасий.

   — Ставь свечку, сгиб Аммос. Засел он в своём дворе с посадскими, дольше всех держалися. Нипочём их свей не могли взять, запалили двор. Сгорели мужики, не далися живыми.

Афанасий стащил шапку с головы. Поснимали шапки и все вокруг. Скорбно молчали. Слышно было, как взвенькивали удила да тяжело дышали и всхрапывали кони.

   — Не посидеть уж боле под Протопоповой рябинкой, — словно бы про себя молвил Афанасий и намертво сцепил зубы.

   — Что ж мы?.. Что ж мы учиняем? — хмуро оглядел всех Кондратий, и все повинно опустили глаза. — Ни Смоленска, ни Новгорода, ни Москвы... Куда наша сила подевалася? Кто её похитил, кто порчу напустил? И пошто же тыщи в сечах головы положили? За лжецарей али за землю свою?.. Не сами ли с собой больше воюем, нежели с ворогом? Переругалися, передралися в кровь. Нету нам за то оправдания. Нету...

Недовесков застонал с хрипом, как умирающий, по шадроватым калёным щекам его горохом катились слёзы. Долго в нём, видно, копилось да прорвало. И жутко было всем от его суровых слёз.

Снова раздался вблизи конский топот. Юнец, посланный проведать, почему замешкался Ляпунов в казацком стане, вихрем нёсся обратно, нахлёстывая коня:

   — Колотите!.. Колотите в било!.. Неладно там...

Нарастающей бурей бушевало казацкое коло. Посреди него лицом к лицу стояли Ляпунов и вспыльчивый атаман Карамышев, гневно потрясавший искомканной грамотой.

   — Глядите, братья, каку измену Прокофий творит! — надрывал он голос, пытаясь перекрыть возмущённый ор. — Писано тут, что воры мы да насильники и следует нас имать, побивать и топить, где ни попадёмся, а по вызволении Московского государства истребить до единого!..

   — Душегубец!.. Кат!.. Июда!.. — неслось из хрипасты. казацких глоток.

   — Ляхам предался...

   — Нашей кровью тешится...

   — Нами дорожку себе устилает...

   — Всех сулит оделить землёю, опричь казачества. Казакам — дулю!..

   — Холопами своими нас числит, христопродавец...

   — Помыкать норовит...

   — В рыло тую цидулю ему!..

Уже тянулись к Ляпунову хваткие мосластые руки. Он возвышался над толпой неколебимо и бесстрашно, как путник, застигнутый врасплох злобной собачьей сворой и здраво рассудивший, что лучше переждать остервенелый лай, чем отбиваться. Лишь после того как шум позатих, с удручением и горечью сказал:

   — Подкинули вам поклёпный лист, казаки, нет моей вины.

   — Брешешь! — не унимался Карамышев. — Верные люди бумагу у ляхов перехватили. — Он ткнул листом в глаза Ляпунова. — Смотри, твоя рука!

Прокофий спокойно взял грамоту, расправил, всмотрелся.

   — Верно, схожа с моею, токмо не я писал.

   — А рука всё ж твоя?!

   — Его, его рука, сличали уж! — с готовностью подтвердили из толпы.

И вновь она разом шатнулась, взревела. Грозно взблеснули вырванные из ножен сабли.

   — Не щади!

   — Руби изменника!

Первым наотмашь ударил Карамышев. Ещё несколько сабель вонзились сзади в отпрянувшего Ляпунова. И он упал навзничь. Казаки свирепо добивали его.

Из толпы вырвался Иван Никитич Ржевский. Уязвлённый после московского пожара не пожелавшими с ним знаться боярами, он бежал из Кремля и переметнулся в ополчение. Не был ему по сердцу Ляпунов, но Ржевский не мог снести неправедной расправы.

— За посмех вы Прокофья гробите, — с отчаянием стал раскидывать он убийц. — За посмех! Нет вины на нём!..

Обагрённые кровью сабли вновь взвились, и заступник повалился рядом с Ляпуновым.

Мстительная толпа диким табуном бросилась к разрядной избе, чтобы разнести её в щепы. Чуть не столкнувшиеся с ней смоляне и ратники Бутурлина в смятении свернули с пути.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Не где-нибудь, а по ближней округе шастало ныне лихо, оставляя за собою пустеющие деревни и пашни. Никто не дерзал пускаться в дальний извоз, и в Нижнем ниоткуда не ждали обильного прибытка. Вроде не в осаде, не взаперти жили, а всё одно не расправить плеч — теснило. С пришлым людом доносило в город немало страшных вестей, что усиливали нестроение и сумятицу. Смущённый разнотолками о боярских перемётах, лукавых увещаниях польского короля, казацком душевредстве в подмосковных станах и о новых, невесть отколь бравшихся царевичах, посадский мир терялся в догадках, что же воистину вершится на русской земле и на кого же ему опираться. В конце концов большинство сошлось на том, чтобы всем быти по-прежнему, никаких смутьянов в город не пущать, даже если они и приказные чины, свою воеводскую власть не переменять, дурна друг другу не чинить и ратовать за избрание царя всею землёю. А уж что до прочего — то как оно выйдет. В чужие свары мешаться — пущую беду накликивать. Свой покой дороже.