Жребий Кузьмы Минина

Огарий молодцевато, как бывалый угодник, отвесил поясной поклон, махнув сорванной с головы скуфейкой по дорожной пыли.

Тоже немало смущённая от взгляда Фотинки девушка одарила учтивого потешника кроткой улыбкой.

   — Спасибо и вам на добром слове.

Видя, что разговор завязался, Огарий уже не мог отступиться.

   — Красну речь красно и слушати. А не напоишь ли водицей?

   — Так вот родник-то, пейте, — повела плечом девушка.

   — То не по обычаю, — возразил Огарий, зазывно глянув на проглотившего язык дружка. — Выйдет навроде того, яко в праздник жена мужа дразнит, на печь лезет, кукиш кажет: на, мол, те, муженёк, сладенький пирожок... Ну-ка, Фотин, приложися.

Окаменев лицом, Фотинка с безвольной покорностью снял ведро с крюка. Пил долго, без передыху, покуда не расслышал безудержного смеха, сыпавшегося мягкими серебряными звоночками:

   — Ой упьётся же!..

Фотинка оторвался от ведра, смутился ещё больше и в растерянности снова припал к нему. Теперь уже и Огарий не мог удержаться. Хохоча, стал толкать Фотинку, чтобы тот унял себя, но детина только крепче сжал ведро и пил не отрываясь.

   — Отступись!

Фотинка пил.

   — Отступися, безум!

Фотинка пил.

Стало уже не до смеха.

   — Да лопнешь же, пузырь! — наконец в сердцах крикнул Огарий.

Фотинка опустил ведро. Он был багров, как варёный рак. Пот катился со лба градом. Девушка с Огарием заглянули в ведро: воды поубавилось заметно.

   — Здоров, водохлебище, — снова зашёлся в смехе Огарий, засмеялась и девушка, но уже без прежнего веселья, словно бы жалеючи неловкого детину.

Фотинка ошалело похлопал глазами и тоже принялся хохотать. Голос у него от ключевой студи сел, и хохот походил на похмельное сипение неуёмного бражника, отчего всем стало ещё смешнее.

   — Тому ль не пить, кого хмель не берёт! — отсмеявшись, изрёк Огарий. — Не откажи нам и в другой услуге, красава: укажи дорожку к Минину. Знаешь ли такого?

   — Дядю Кузьму?

   — Вот те, племянничек, и племянница объявилася, — подмигнул Фотинке Огарий. — Его, его самого!

   — Да он возле, в межах с нами живёт. Ступайте следом — доведу.

По дороге Фотинка понемногу оправился от смущения и даже решился заговорить с девушкой:

   — Далеко воду нести?

   — Далече. Зато нет воды слаще.

   — Уж куды слаще, чуть цело ведро не выхлебал.

   — Я аж перепужалась.

   — Неужто?

   — Пра. А ну-ка в роднике воды не хватит.

И они враз засмеялись простодушным, доверчивым смехом, который легче всего сближает юные души.

У ограды мининского подворья красавица показала на ворота, а сама свернула в заулок.

   — Как хоть зовут-то тебя? — крикнул ей вслед совсем осмелевший Фотинка и замер в ожидании.

   — Настёной, — отозвалась она, и вновь рассыпались, замолкая, серебряные звоночки...

Крепкие створчатые ворота были распахнуты настежь. Свежие колеи от тележных колёс тянулись вглубь двора. Верно, хозяин возил что-то. И вправду, Фотинка с Огарием увидели Кузьму Минина в распущенной рубахе и с вилами в руках, сваливающего сено с телеги. Щуплый отрок помогал ему, носил травяные вороха в сенник.

   — Ах ты, Ерёмкин сын! — несказанно обрадовался Кузьма, увидев Фотинку. — Жду-пожду тебя... Нефёдка, — окликнул он отрока, — беги в горницу, скажи мамке, чтоб стол накрывала.

Нефед охотно бросил работу и, даже не взглянув на пришлецов, прошествовал к крыльцу.

   — Э-эх! — не скрыл досады Кузьма за неприветного сына и кивнул на Огария: — Кто ж с тобой, племянник?

   — Братка названый, вместе у князя Пожарского служили.

   — Ну коли так, — подивился Кузьма, с сомнением оглядывая малорослого и хилого голована, — добро пожаловать с честью!

   — Честному мужу честен и поклон, — по обыкновению не полез за словом в карман Огарий. — Больше почёт, больше и хлопот.

   — Чую, зело смирен ты, молодец, — убедившись, что Огарий не даст себя в обиду, пошутил Кузьма.

   — Ой смирен, яко козёл на привязи. Бо испытано: аще обрящеши смирение, одолееши мудрость.

Колючий человечек явно настаивал на уважительном с собой обхождении и заведомо пресекал всякие попытки пренебречь им. Кузьма оценил гордеца и уже одобрительно глянул на Огария, не вступая с ним в досужую перепалку. Да и заботили его свои думы:

   — Давно вы оставили князя?

   — Дмитрия-то Михайловича? Да-авненько, — протянул Фотинка. — Ещё о ту пору, как привезли его изранена в Троицку обитель на попечение мнихам-травникам. Князь, чуть отудобев, сам отпустил нас: идите, мол, нужды нет, не воевать, мол, уж мне, калеке...

   — Гораздо поранен?

   — Не мог головы поднять, тряслася у него голова. Черной немочью занедужил. Да вот слыхали намеднись мы: полегчало будто ему.

   — Где ж он ныне?

   — В именьице своём Мугрееве, рукой подать отсель.

Не дав им договорить, во двор влетела растрёпанная баба, бухнулась на колени перед Кузьмой:

   — Милостивец, выручи ради бога!

   — Приключилось-то что?

   — Коровушка моя...

   — Ну, Матрёна, с коровушкой опосля. Недосуг, вишь, мне.

   — Побойся Бога — недосуг! Коровушка моя...

   — Ладно, — сдался Кузьма, видя, что не отделаться ему от настырной бабы. — Сказывай.

Баба мигом успокоилась, поднялась с колен, поправила сбившийся плат на голове.