Жребий Кузьмы Минина

Дождавшись, когда выборщики расселись по лавкам, Спирин поднялся из-за стола, сдвинул шандал в сторону, ближе к подьячему, который уже опробовал очиненное перо на бумаге, с обезоруживающей прямотой молвил:

   — Слышите: гудут людишки околь избы-то? А что гудут? А то, что мы ноне должны порешить, аки никогда досель, верней верного. Выбор же их един. И пал он на достойного нашего содруженика прасола Кузьму Минина. Я тож за него.

Выборщики задвигались, зашушукались. Спирин, весело поглядывая на них, охватистой ладонью провёл по бородке, щелчком сбил приставший к рукаву таусинного кафтана волосок.

   — В ину пору покладистей бы кого присоветовал. Вон хотя Фёдора Маркова. Чем негож? Ноне нет. Ноне человек норовистый надобен, несломимый. И на весь город, на оба посада. Нам, торговым людям, в доброй огороже нужда великая. Государевы-то силы в расстройстве. И на кого нам опираться, опричь посадских при крепком старосте? Ведаю я и о том, что Кузьма Минин затевает сбор денежный на ратное нижегородское устроение? Так ли, Кузьма?

   — Верно, — отозвался Кузьма с лавки.

   — Разумно то. Впрок нам будет укрепиться. Глядишь, и по Волге свои дозоры выставим. Други города сговорим. Избавим Волгу от разбоя. А торговы люди повсель на своё обереженье с охотою раскошелятся. Григорий Левонтьевич Микитников из Ярославля помощь сулил. Я денег дам.

   — Москва избавленья ждёт, — встал с лавки Кузьма.

   — Дойдёт черёд и до Москвы, — махнул рукой Спирин.

   — От Ермогена грамота доставлена. С благословением его.

   — Не враки ли? — усомнился Спирин, хотя уже слышал о той грамоте.

   — Сам первый чёл, — развеял сомнение Кузьма.

   — Видать, сам и сподобился с Ермогеном снестися? — высказал догадку Спирин, зная, что ни воеводе, ни Феодосию такое бы не пришло в голову: они не помышляли нарушать покой в Нижнем, а паче свой покой.

   — С посада к нему наш посланец ездил, рискнул.

   — Гораздый зачин! — поразился Спирин, любивший не только в себе, но и в других дерзновение. — Да подымем ли?

Он ладонью потёр лоб, быстро соображая. Любая преграда вызывала у него неодолимое желание своротить её. И ещё его прельщало то, что задуманное дело может зело оживить торговлю. Первоначальные убытки с лихвой могут покрыться обильной прибылью. Войску многое потребуется. Кто оплошист — потеряет, а кто ловок — поживится. Ныне же всем худо. И если дальше пребывать в недвижности, будет совсем невмоготу. Не то ли самое на уме и у смекалистого Кузьмы?

Все напряжённо молчали, ожидая разумного слова Спирина. Наконец он заговорил:

   — Каждый свою корысть имеет. Бояре за вотчины держатся. Служилые дворяне за поместья воюют, не дай им поместья — побросают сабли. Монастырям тарханы дороги, за них цепляются, ан и выходит, что токмо торговым людям всё государство надобно. Поелику их корысть — вольная торговля в нём. Порушено государство — поруха и торговле. Кому ж за него в перву голову радеть, коли не нам? Кабы потрясти мошною-то, потужиться...

   — Накладно ить, — подал голос приятель Спирина Самойла Богомолов, тоже известный в Нижнем торговец. — Рать огромную снаряжать доведётся. На обереженье-то ещё куда ни шло...

   — Поразмыслим, пораскумекаем, — снова потёр лоб Спирин. — А попытка — не пытка. Коли у Кузьмы Минина заладится — отчего не пособить?

   — Скудоумие нас и губит, — всё ещё не садясь, сухо промолвил Кузьма. — Малое жалеем, а великое теряем.

   — Правда твоя, Кузьма Минин, — усмотрел в словах Кузьмы согласие со своими мыслями рисковый Спирин. — Верю я тебе! Ты от лавчонки худой поднялся, к достатку пришёл. Не чужими, своими руками. Ноне и лавка ему, — обратился он ко всем, — лавка ему о четыре-пять створов пристала. А, чай, нажитым готов поступиться, за всех готов порадеть, аки потщился для Нижнего получить Ермогеново благословение. Нам ли не в угоду? Судите теперь, быть Кузьме Минину старостой аль не быть. Я на своём поставил. А ты, Самойла?

   — Так и быть, — не без колебания выговорил Богомолов.

   — Ты, Оникей Васильев?

   — За Кузьму Минина, — твёрдо высказался кабатчик, как никто знавший помыслы посадских мужиков.

   — Вы, Юрий и Матвей Петровы?

   — За Минина, — согласно молвили строгановские приказчики — братья, ведающие соляными амбарами и перевалкой соли в Нижнем. Им приходилось теперь особенно туго: всё труднее стало сбывать свой залеживающийся товар, а амбары ломились от него.

   — Ты, Фёдор Марков?

   — За Кузьму, — не раздумывая, ответил целовальник, которого нисколько не обидело, что другого предпочли ему: Кузьму он почитал.

   — Ты, Пётр Григорьев?..

   — Ты, Микита Бестужев?..

   — Ты, Афанасий Гурьев?..

Единодушие было полное.

   — Пиши приговор, — склонившись к подьячему, указал Спирин. — «Посоветовав всем миром, излюбили есмя и выбрали к государеву делу и земскому в Нижнем Новеграде в земскую избу нижегородца же посадского человека в земские старосты Кузьму Минина... Ведать ему в посадском мире всякие дела и во всех мирских делах радеть, а нам, мирским людям, его, старосту, во всех мирских делах слушать, а не учнём его слушати, и ему нас надлежит к мирскому делу нудить...»