Жребий праведных грешниц

Сочинение про образ Андрея Болконского по роману Л. Н. Толстого «Война и мир». Сочинение важное, потому что учительница намекнула, что на выпускном экзамене-сочинении обязательно будет что-то вроде «Мой любимый литературный герой» или похожее, к чему можно подтянуть сейчас зазубренное сочинение.

Небо Аустерлица. Пункт второй арабскими цифрами основной второй части.

– Тут кратко, размыто. Погоди, не пиши, – водил пальцем по странице учебника дед Максим.

– Неба Андрей Болконский, что ли, не видел? – нетерпеливо ерзал Иван. – Оно всегда.

– Не скажи! Подземные гады его никогда не видят. Гады наземные на него внимания не обращают. Как и все зверье лесное. Птица ввысь взмывает, но лишь секунды небо видит. Человек голову задирает, в надежде на дождь в засуху или в опаске ливня в сенокос. А небо – оно вечное и никогда неповторимое. Оно одинаковое и разное – что над Аустерлицем, что над Москвой, что над Сибирью. Тут смысл! Чтобы небо увидеть, надо, может, чтоб ранило тебя смертельно, чтобы тебе за все простилось, и ты простил, вобрал в себя необъятное, открыл в себе мир, космическую Вселенную – как заново родился, пусть перед гибелью. Толстой – великий писатель. Великое не только в том, что революции затевать. А чтоб небо людям показать.

Проснулась бабка Акулина, застенала. У нее все болит, немеют члены, и вообще она помирает. Это чтобы мама Ивана вскочила, парила ей горячими тряпками распухшие ноги. Маме спать осталось часа три.

– Дописывай сам, – поднялся дед Максим.

Пошел к жене. Иван слышал их бормотание: капризное – бабки, примирительное – деда. Капризное, видно, пересилило примирительное. Дед повысил голос:

– Шо старое вспоминать? Когда это было? Не любил, дык ведь женился. Лягу, лягу, обхвачу, к стенке повернись.

На Ивана с новой силой навалилась дрема, спать хотелось смертельно, зевал так, что скулы выворачивало. Иван написал рассуждения деда о небе, закрыл тетрадь и учебник, отправился на боковую.

Через несколько дней на уроке, когда учительница объявляла оценки за сочинения, Иван ожидал двойки, он ведь не дописал, до пункта «III. Заключение» так и не добрался.

Учительница русского языка и литературы Ольга Петровна была строгой. Она умела держать дисциплину в классе. Умела привить грамотность. Но принудить учеников читать толстенные романы или длиннющие поэмы было невозможно. Ольга Петровна заставляла писать сочинения – часто, едва ли не каждую неделю. Прекрасно видела, что поголовно передирают: из учебника, когда сочинение по литературному источнику, или прочих книг, даже газет, когда тема вольная. Ольга Петровна считала это полезным. Что-то останется в голове: логика раскрытия темы, умение выражать мысли, какой-то интерес, способный в будущем пробудить желание прочитать книгу. Плюс тренировка грамотности. Учительница к их ошибкам, морфологическим и синтаксическим, относилась прямо-таки со звериной злостью, как к личному вызову. Будто цепной пес, лающий на непрошеных гостей. Математик, к слову сказать, был гораздо благодушнее в отношении ошибок в примерах и задачах.

– Впервые за многие годы, – говорила Ольга Петровна, – в каком-то смысле неожиданно для себя, я поставила отличную оценку за сочинение недописанное и формально заслуживающее двойки. Причина моего отступления от правил – в абзаце, который я сейчас прочитаю…

Иван порозовел, покраснел и запунцовел, пока она читала про небо. Одноклассники решили, что он полыхает от гордости и смущения. А ему было дико стыдно, когда учительница говорила:

– Молодец, Майданцев, поздравляю! Не ожидала.

Что он мог ответить? Только выставить себя на посмешище: это не я придумал, а мой дедушка. Будь он неладен, дед Максим! Бабка не могла раньше проснуться!

Ивану было так гадостно и противно, что решил сам перед собой оправдаться, сам себя наказать и искупить. Спросил у Ольги Петровны, какой из русских писателей самый сложный.

– Безусловно, Достоевский.

Начиная со второго полугодия девятого класса, на летних каникулах, весь десятый класс Иван читал Достоевского. Брал в библиотеке том за томом пыльные, давно никем не трогаемые книжки.

Приятели считали, что он выпендривается. Если назвать зарок – пять страниц Достоевского в день – выпендриванием, то Иван выбрал самый из тягомотных способов оригинальничанья. Библиотекарша смотрела на него с восхищением. Ольга Петровна поглядывала с затаенным интересом.

– Сложно, Ваня? – спрашивала.

– Очень, – признавался он. – Но я люблю, когда трудно.

Лукавил: он любил трудности в физическом труде, в спорте, на охоте, а вовсе не в текстах, через которые надо продираться, когда только злость на собственную тупость отгоняет сон.

– Почему ты взялся за Достоевского?

– Решил.

Не признаваться же, что виноваты Андрей Болконский и дед Максим с их небом.