Жребий праведных грешниц

Сержант Зверев манерно и презрительно коверкал речь, произносил «е» как «э» только в общении с солдатами, которые были для него «быдлом позорным». Разговаривая с офицерами, сержант вытягивался в струнку и говорил нормально.

Ивана Майданцева Звэрь невзлюбил сразу.

Не скрывал, за что:

– Плохо смотришь. Как сволич – свободная личность. Глаз не горит, потому что опилки в твоей голове еще тлеть не начали. Начнут, обэщаю.

Наряды вне очереди Иван получал через день. Придирки Звэря были откровенно хамскими, вроде плохо заправленной койки, с которой сержант предварительно сдернул одеяло. Работа в нарядах вне очереди у Ивана была самая унизительная. Драить ночью туалет. Фаянсовая станина с вырезанным в центре отверстием в виде большой замочной скважины была утыкана выступающими кругляшками размером с двухкопеечную монету. Надо было бритвой отчищать каждый кругляшек – «чтоб свэркало, аж пыщало». На сон оставалось не более двух часов. Иван серьезно опасался, что когда-нибудь отключится и клюкнет головой в вонючее отверстие. Хронический недосып и вечный голод. Днем зарядка, пробежка, полоса препятствий, рукопашный бой… Иван сломался, когда замаячила перспектива стать «задротом». Во время кроссов с полной выкладкой слабосильные солдаты отсеивались в хвост колонны – «зад роты». Иван научился правильному выражению лица и взгляду – есть глазами начальство, таращиться в горячем желании выполнить любой приказ, здесь и сейчас, писая кипятком от счастья. Звэрь добился своего и отстал от Ивана.

Сержант не был садистом, у него должность была садистская. Обедал Звэрь вместе с ними, а не за сержантским столом. На стол ставилось три кастрюли – с первым, с кашей или макаронами, с плавающими в подливе сиротскими кусочками мяса. Звэрь поручал кому-нибудь из бойцов раздавать еду. С себя никто, конечно, не начинал, себе – последнему. Но тот, кто зажилил для себя побольше супу или кусок мяса пожирнее, через несколько дней оказывался с бритвочкой в туалете. Иван очень не любил раздавать: в собственной миске оказывалось полпорции супа, а от мяса – редкие волокна в подливе, которой поливалась каша.

Перед окончанием учебки Ивана вызвал командир взвода и предложил остаться в части, воспитывать новобранцев. Как Зверев, который его, Ивана, рекомендует. Иван отказался. Наверное, это правильно – ломать через колено пацанов, делать из них живые машины – сильные, выносливые, нерассуждающие. Только Ивану это занятие претит. После присвоения солдатам сержантских званий, до их отъезда из учебки, Звэрь и прочие «наставники» где-то прятались. Теперь они не были командирами, в званиях сравнялись, а кулаки у многих чесались.

В кадровой дивизии ВДВ служба была, конечно, не сахар, но в сравнении с учебкой вполне терпимой. Ивану, на зависть ребятам, писали три девушки из Погорелова. Оля, Света и Катя. С каждой из них на проводах он, изрядно хмельной, танцевал медленные танцы. С кем-то, кажется, даже целовался за амбаром. У него не было настоящей зазнобы, а уходить в армию без ждущей тебя девушки было несолидно. Поэтому Иван пьяно шептал им на ушки: «Писать мне будешь? Пожалуйста, пиши!» Письма девушек в большей степени, чем письма из дома, помогли Ивану в самое трудное время не сойти с ума, не сорваться, не натворить беды. Эти письма были как нити, связывающие его с далекой нормальной жизнью, где нет муштры и приказов, а есть свобода и воля.

Иван прослужил год, когда в часть для организации взвода снайперов-диверсантов приехал майор Александр Кузьмич Попов. Конкурс в элитный взвод был таким, что и не снился столичным вузам – две сотни человек на место. Одни испытания-экзамены были Ивану понятны. На меткость стрельбы, например. Или вот их уложили на поле, где было замаскировано десять целей, дали десять минут, чтобы зрительно эти цели обнаружить. Потом отвели в укрытие, в это время некоторые цели переставили, снова привели на полосу, за следующие десять минут требовалось обнаружить цели. Испытание считалось пройденным, если боец находил все десять целей и не менее трех из переставленных. Иван обнаружил пять – все переставленные. Проверялись зрительная память и наблюдательность. Но зачем нелепый экзамен в тире? Десантники умеют стрелять стоя, лежа, по-македонски, во сне, спросонья, с закрытыми глазами. Из всех видов оружия. А тут, в тире, дали винтовку с единственным и, как оказалось, учебным патроном. Кузьмич стоит рядом, наблюдает. Выстрелил боец, Кузьмич ну-нукнул, велел следующему выходить на позицию. Кузьмич потом объяснил: есть психологическая реакция на выстрел, врожденная, неисправимая. Человек, зная, что выстрел сопровождается отдачей и громким звуком, непроизвольно готовится к этим ощущениям: моргает, прищуривается, делает компенсаторное движение плеча вперед. Для рядового бойца, будь он хоть десантник, это не имеет большого значения, а снайперу может стоить жизни. Окулист и врач, проверявший слух, отбраковали ребят, которые очков не носили и на плохой слух не жаловались, но каких-то единиц до стопроцентных показателей им не хватило.